«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын Страница 52

Из представителей не математического научного мира нужно упомянуть известную экономистку Марию Натановну Смит-Фалькнер. Мы с ней познакомились в Пролеткульте, который, как я упоминал, предложил мне преподавать математику в школе кадров Пролеткульта. Она преподавала там же политическую экономию и кроме того была членом правления. Как-то сразу между нами установились доверие и симпатия. Она жила в Метрополе с дочкой — прелестной девочкой лет одиннадцати-двенадцати; мне часто приходилось к ним заходить, и мы подолгу беседовали. Это была очень умная, очень культурная и очень чуткая женщина. Ты часто шутила по поводу моей дружбы с ней; не думаю, что у тебя могла быть хоть какая-то ревность: оснований, во всяком случае, для этого не было никаких. Мы с Марией Натановной долго обсуждали проект организации Института научной методологии, который должен был подвергнуть пересмотру методы разных наук с точки зрения диалектического материализма. Через некоторое время этот проект осуществился.

С большим удовольствием я встретился со старым товарищем по военной и боевой работе — Николаем Михайловичем Федоровским. Раньше мы знали друг друга по кличкам и понятия не имели, что по научным интересам — коллеги. Мы встретились в коллегии Научно-технического отдела ВСНХ, где в отсутствие председателя, Н. П. Горбунова, замещал его Федоровский. Это был минералог, генетический минералог очень интересного типа, с широкими взглядами и интересными проектами; он преподавал минералогию в Горной академии.

Раз уж я заговорил о Научно-техническом отделе, упомяну инженера Переверзева, с которым мы когда-то встречались в Париже. Во время революции 1905 года он играл большую роль как председатель Союза железнодорожников. Среди членов коллегии был профессор кристаллографии Димитрий Николаевич Артемьев, заведовавший Научным отделом Наркомпроса, — коммунист; о нем еще будет речь впереди. Управляющим делами был очень бойкий инженер Лапиров-Скобло, обладавший хорошей памятью, очень практичный, очень толковый и очень гибкий. Его помощником был пресимпатичнейший инженер Иван Иванович Воронков.

Отдел находился в здании бывшей духовной консистории, что вызывало постоянные шутки. Собрания имели место раз в неделю и были загромождены делами изобретателей. В отдел было влито патентное бюро, широко объявлено о защите изобретателей, о рабочем изобретательстве. Иногда за заседание проходило свыше сорока изобретательских дел, и я все время протестовал, указывая на наши бесчисленные ошибки и большую ответственность. Ни один изобретатель ни мирился с отрицательными отзывами, подавал жалобу в президиум ВСНХ или в Совнарком, откуда приходил приказ пересмотреть дело. Я состоял членом физической комиссии и неожиданно для себя был избран ее вице-председателем [300] в пику П. П. Лазареву, который претендовал на этот пост; мои собственные заслуги были совершенно недостаточны для столь высокой чести. Кстати, раз уж я заговорил о Лазареве, отмечу, что при этой встрече передал ему мою рукопись с решением той задачи, которую он поставил мне летом; рукопись была им затеряна, и разыскать ее не удалось.

Раз в неделю мне приходилось участвовать в заседаниях Государственного ученого совета — вечером по пятницам в помещении бывшего учебного округа у Храма Христа Спасителя. Это было очень интересное и очень важное учреждение в эпоху, когда все старое ломалось, и искались новые пути. Через него проходили все дела, касающиеся высших учебных заведений и научных учреждений, уставы, программы, учебные планы, назначения профессоров и т. д. Председателем его был заместитель народного комиссара просвещения Михаил Николаевич Покровский, которого я хорошо знал по работе в партии и по эмиграции, начиная с 1905 года. В настоящее время принято говорить о нем как о вредителе [301]. Это неверно, и я думаю, что мой голос имеет вес в данном вопросе: никто не сражался с Покровским так упорно, как это делал я; никто не высказал ему столько неприятных истин, как я, и редко кто относился столь отрицательно к его деятельности, и все-таки он не был вредителем.

Это был человек с очень крупными достоинствами и с огромными интеллектуальными и моральными дефектами. К марксизму он пришел сравнительно поздно, пройдя в политическом отношении через «Освобожденчество» и в научном через школу Ключевского. Зная это про себя, Покровский, при обсуждении каждого вопроса, вспоминал, как его решали соответственно Струве и Ключевский, и старался дать иное решение, хотя бы вопрос был решен вполне правильно. Зная, что новое всегда борется со старым, он заискивал перед новым и ничего так не боялся, как быть обвиненным в старческом застое мысли. Поэтому, про себя думая иначе (и иногда post factum высказывая в дружеском разговоре свои действительные мысли), он всегда старался проводить более «молодые» решения. Пока дело происходило в эмиграции и касалось бумажных резолюций, это было терпимо, но в Москве, когда к нему приходили молодые коммунисты, молодые рабочие, он сразу и без спора подписывал все, что от него требовали, а потом брался за голову, охал и жаловался.

В 1905 году Покровский принадлежал к лекторско-литературной группе при Московском комитете, и меня часто посылали к нему и Рожкову по разным делам от имени студенческой партийной организации. После восстания декабря 1905 года появился сборник «Текущий момент», в котором была статья на военные темы в историческом аспекте, подписанная «М — ый». Как раз в это время т. «Леший» (Доссер) и я восстанавливали нашу боевую организацию. Статья нам понравилась, и мы решили пригласить автора (Покровского) работать в организации в качестве «теоретика». Он охотно согласился, получил кличку «Домовой» (для некоторых категорий товарищей я, помимо «Семена Петровича», был «Водяным») и больше ни разу не показывался. Потребность в его присутствии мы не ощущали, и она отпала сама собой. Поэтому, когда на летней конференции Московской организации была выставлена кандидатура Покровского в Московский комитет, он смотрел на меня с большим страхом, боясь, что я расскажу о его работе.