Последние бои Вооруженных Сил Юга России - Сергей Волков Страница 52

— Да, если к четырем часам ночи положение не восстановится, Ростов приказано оставить.

Совсем разбитым, я стал снимать винтовку и патронташ. Оставалась одна только надежда на чудо. Но еще Тургенев сказал, что все молитвы о чуде сводятся к одной: «Господи, сделай так, чтобы дважды два не было четыре». Что отдал я бы за чудо? Я видел перед собою Ростов, эти восторженные лица, эти тысячи глаз, которые смотрели на меня с надеждой и радостью. Мы обманули их. Завтра проснутся они — и увидят, как мы бросаем их на произвол красных палачей. И если бы в ту минуту сказали мне, что ценой невероятных пыток можно спасти Ростов, я отдал бы себя на мучение, и они были бы для меня высшей радостью.

Я стал раздеваться. А кругом говорили, как делить захваченную добычу. Как такой‑то казак уже «загнал» товару на 58 тысяч. Какие цены стоят на сахар и кожи. Тяжелым дурманом свалился на меня сон. И только светлой полоской блестела в душе слабая искорка надежды — надежды на великое чудо.

Настало утро — и стало ясно, что Ростов сдают. В первый раз за все время моей военной службы на меня напало какое‑то отчаяние. «Почему не убило меня тогда, 7 февраля, — думалось мне, — я умер бы с сознанием, что мы одерживаем победу».

— Какой Вы сегодня мрачный, — сказал Петя. — Вас, должно быть, загонял поручик П.

У поручика П. — начальника орудия нашей смены — действительно тяжелый характер. Он контужен в немецкую войну, нервен и раздражителен до крайности. С большинством из моих коллег у него выходили недоразумения. Но я подхожу теперь к людям с особым масштабом «Tout comprendre, c'est tout pardonner». Мне хочется теперь именно остаться у него, чтобы доказать — главным образом себе, — что человеческая душа прекрасна и если отбросить мелочи, то молено найти ключ к любой душе. Я уверен, что сумею работать с ним.

Милый Петя! Тебе тоже тяжело оставлять Ростов. Но ты так молод, так непосредственно любишь жизнь, что удар этот не раскалывает болью твоей души…

— Как мне тяжело в службе связи… Как я хочу на орудие… — говорит Петя, сидя у телефона, и шепчет на ухо: «Дайте мне кусок хлеба, я ничего не ел».

Я отрезаю хлеба и, чтобы не смущать его, потихоньку передаю ему. И так же осторожно наливаю ему чаю… Какое ужасное время, когда почти дети должны воевать!

Ночь. Я выхожу на площадку. Теперь там, на той стороне Дона, уже большевики. Ростов и Нахичевань в полной тьме. Только над Ростовом стоит зловещее красное зарево пожара.

14 февраля. 2 часа ночи. Кущевка. В пути. Пока мы воевали, наша база уехала двумя станциями дальше — в Шкуринскую. Это может при современных условиях передвижение стоить двух дней пути. Я уже сбился со счету, сколько суток мы путешествуем. Так хочется поскорее в базу, вымыться, переодеться и немного отдохнуть. В кабинке все спят; одному не хватает места. Целую ночь придется мне провести без сна. Дрова все вышли; и несмотря на то, что стала теплая погода, холодная сырость пронизывает меня всего.

Поручик П. проснулся от холода и говорит сквозь сон:

— Ради Бога, накройте меня шинелью, я так зябну.

Я набрасываю на него шинель и закрываю его. С каждым днем отношения наши делаются лучше.

— Я виноват перед вами, — сказал он мне вчера, — до Ростовского боя я был о вас совсем другого мнения. Я думал, что вы — буржуй и поступили сюда, как многие, которым некуда деваться. Теперь я вижу, что это не так.

Я считаю это признание большой победой. Для большинства я должен казаться или таким драпающим буржуем, или Дон Кихотом. Чем больше людей поймут мою психологию, тем больше я буду прав, ломая свою жизнь ради идеи активной борьбы за попираемое право.

Я еду в Москву. Как усложнилось это путешествие. Прежде билет в sleeping‑car, свежая простыня в уютном купе, несколько часов езды, и освещенный электрическим светом перрон Московского вокзала. Теперь несколько месяцев стоянок, путешествие по нудным кубанским станицам взад и вперед, артиллерийский бой, дни без пищи и ночи без сна. И все это входит в то же самое путешествие в Москву. И если придется ехать куда‑нибудь на Мальту — для меня это будет часть путешествия все в ту же златоглавую столицу. Придется ли доехать до цели? Не разорвутся ли рельсы моего тернистого пути? Не свалится ли мой поезд с высокой насыпи, которую я соорудил для него из моей любви и моих страданий? Не встретит ли меня смерть на каком‑нибудь полустанке, чтобы сказать, оскаливая зубы:

— Выходите… пересадка…

В твоих руках, Господи, моя судьба. Но я двигаю мой сумасшедший экспресс по одному ориентиру. На скрещении нитей моей панорамы виднеются златоглавые купола Московского Кремля…

23 февраля. Екатеринодар. Совершается великое таинство жизни и смерти. Почти для всех, кого я встречаю, наступают дни ужаса и отчаяния. Кажется, что рушатся прежние устои. Кажется, что Антихрист, восседающий в Кремле, торжествует победу над поруганным Христом. И готовы люди проклясть самое служение Христу — ибо печать Антихриста видят во всем сущем на земле. Для меня же совершается великое таинство. Чей‑то голос, подобный раскату грома, произнес роковые слова: «Елицы оглашеннии — изыдите…» И кончается литургия оглашенных. Начинается литургия верных.

Ровно две недели тому назад я был в Ростове. Ходил по ростовским улицам, видел восторг освобожденного города и верил в нашу победу. Мы погнали большевиков, которые бежали в панике, оставляя нам свои орудия, бронепоезда, свое имущество и свои запасы. И теперь мы шли бы вперед, в Донецкий бассейн. Но кубанцы дрогнули, обнажили фронт, частью разошлись по станицам, частью предались врагу. Пришлось оставить Ростов. Пришлось сдать Батайск, который, как белый Верден, почти два месяца отражал удары большевиков. А затем покатилась красная волна по Кубани. Едва успевают наши поезда отходить от наступающих врагов. Наша армия загоняется к Черному морю.

Все наши четыре орудия, вслед за моим, вышли из строя. Осталось одно пятое орудие Виккерса, отнятое у большевиков с бронепоезда «Товарищ Ленин». Нам нужно чиниться — и мы летим стрелою в Новороссийск. Но нет уверенности в том, что мы действительно будем чиниться и недели через три пойдем назад, в бой. Почти все говорят, что в Новороссийске мы бросим базу, испортим окончательно орудия, а может быть, вместе с ними будем посажены на пароход и транспортированы в Крым. Там составим мы ядро верных нашей идее, и чем больше оглашенных отойдут от нашей литургии, тем чище и полнее будет наше последнее служение.

24 февраля. Екатеринодар. Несколько дней тому назад командир заявил всем казакам, что держать он их не будет насильно и желающие могут быть с поезда откомандированы. Почти все казаки заявили об уходе.

— Как ужасно, что бегут они как крысы с тонущего корабля, — сказал капитан Д.

Но мне, наоборот, стало радостно так, как бывает во время опасности, когда что‑то торжественное спускается с горных вершин. Мы остаемся одни — человек шестьдесят, вместе с офицерами. Не будет этого подразделения на «мы» и «они». И я сказал капитану Д. о начавшейся литургии верных.