Смута - Владислав Бахревский Страница 53

И, как приспело время, князь Пожарский и гражданин Минин со всеми русскими дружинами пошли освобождать от иноземщины, от вихлястых предателей государыню Москву.

Поход – дело громадное, но не посмели воеводы пройти мимо Иринарха. Иной крюк прямей, чем дорога гладкая да прямоезжая.

– Сколько же на тебе всего, господин наш?! – изумился Кузьма Минин.

– Куда меньше, чем грехов, висящих на нас виснем. Мы и не видим их, слепцы горемычные! – Снял Иринарх с груди своей поклонный крест. – Даю вам на время. Как будете в Москве, так пришлю за ним. Держите крепко, а я верижки мои покамест подержу.

И вздохнул старец, и улыбнулся.

– Тяжелее цепей, каменьев, пеньков – мой сон, посланный мне Господом. Уж ложь-то вся догорела в костре. Пора птице ворохнуться.

– Какой птице? – не понял Минин.

– Русской птице. Фениксу.

…За поклонным крестом ходил в Москву все тот же инок Александр. В те поры на царстве был нежнощекий, но истинный, избранный всей Русскою землей царь Михаил.

Царю Михаилу старец Иринарх просфоры не послал… Забыл. Но забыл ли? Может, о младенце Иване помнил? О Маринкином сыне, повешенном ради кровного родства с Тушинским вором, ради матери-императрицы? Был младенец Иван четырех лет от роду.

Обвивался Иринарх цепями до самой смерти. Ко Господу он отошел 13 января 1616 года. Из шестидесяти восьми прожитых лет тридцать восемь он был в затворе и в веригах. Чудес при гробе его, при возложении на больных крестов и цепей совершилось тринадцать.

1

Под окнами топотала по-звериному тяжкая человеческая ненависть. Хрустело, ухало, переламывалось. То ли дерево, то ли кости.

– О Россия!

Марина Юрьевна бесстрашно вглядывалась в слюдяной зрачок оконца, пытаясь понять, что же происходит во дворе. В шубе, в шапке, с пистолетами в обеих руках, в комнату вбежал сам сандомирский воевода.

– Марина! Отпрянь от окошка! Не дай господи – выстрелят. Здесь все злые. Вся страна – злая. Спрячься!

– От судьбы? Где мне от нее спрятаться, благородный мой батюшка? Укажите место.

Марина Юрьевна говорила нарочито покойно, не отводя глаз от окна.

В доме было холодно, и Марина Юрьевна куталась в беличью шубку.

– Из-за чего драка, отец?

– Наши ломали на дрова колья в изгородях, хозяева домов объединились и напали…

– Чью голову осенила столь блестящая мысль? Как еще избы не разобрали… Я выйду к народу.

– Дева Мария, останови безумно отважную! – крикнул петушком старый Мнишек. – Они убьют тебя!

– Меня?! – Марина Юрьевна по-царски медленно подняла и до того высокие свои брови. – Меня? Свою императрицу?

Пошла к двери, мимо схватившегося за сердце отца, мимо белых от страха комнатных слуг и всяческих прихлебаев, приготовлявших дом к осаде.

Фрейлина Барбара Казановская тотчас же последовала за госпожой, и уже через минуту обе вышли на крыльцо.

– Все, кто целовал крест во имя мое, государыни, царицы всея Руси, остановитесь!

В морозном воздухе слова звенели как серебро. Драгуны отхлынули друг от друга. Марина Юрьевна сошла на очищенную от снега дорожку и без тени опаски приблизилась к толпе русских.

– Я, царица ваша, умираю от холода. Привезите дров!

Лицо государыни сияло белизною и нежностью, не нарумяненная, не набеленная, нездешний человек, высо-о-о-окий человек! Царица. На одежде ни золота, ни яхонтов, но осанка – золота величавее, глаза светят ярче, чем заморские камешки. Царица!

Спохватившись, мещанин, стоявший перед Мариною Юрьевной, сдернул шапку и пал на колени.

Вечером над огромным холодным домом, куда упекли царицу, над всеми трубами стоймя стояли дымы. Ярославские мещане нарочно выходили поглядеть.

– Теперь, чай, отогреются! Морозили бы у себя в Москве, коли греха не боятся, – говорили кто посмелей, а совсем смелые прибавляли: – Мы царице захолодать не дадим. Великое дело – дровишками поделиться.

– Она хоть и не нашей земли человек, но царица-то русская! Миром помазанная!

2

Марина Юрьевна сидела на полу, на медвежьей шкуре. Так удобнее было смотреть на огонь в печи. Единственное, что ей нравилось в их огромном деревянном доме, – изразцовая печь. Изразцы были украшены зелеными травами, синими цветами, но это был целый мир, в котором Марина Юрьевна гуляла глазами и душой.

Сегодня царицу заворожил огонь. Упершись локтями в шкуру и положа голову на ладони, она смотрела в печь.

Пламя металось над охапкою дров, словно скрывая от глаз обуглившиеся, подернутые пеплом поленья. Но силы таяли, поленья распадались на угли, и все чаще черное да серое проступало сквозь сникающий огонь.

«То не дерево сгорает, – сказала себе Марина Юрьевна, – то сгорают мгновения моей жизни».

Сердце у нее дрожало от сокровенных даже в одиночестве, перед самою собой, никогда не выплаканных слез. Ей шел восемнадцатый год, а жизнь была вся в прошлом. Поле вызрело, скошено, даже снопы свезены на овин. Остались дожинки.

От жара пылали щеки, но Марина Юрьевна даже пошевелиться не желала.

Никто, даже Господь Бог, не сможет у нее отнять того, что свершилось. Она, Марина из Самбора, дочь сандомирского воеводы Юрия Мнишка и Ядвиги, урожденной Тарло, – во веки веков царица великого государства русских и иных многих народов, коим и числа никто не знает.

– Во веки веков! – прошептала Марина Юрьевна и уже не увидала ни печи, ни огня.

Перед внутренним взором, как по реке, плыли витиеватое золото, тяжелая парча, холеные конские крупы, блистающие доспехи…

Мозг, отдаваясь видениям, увещевал в ней саму явь, саму жизнь: «Если все ничтожные минуты нынешнего подневольного бытия заместить в себе великими счастливыми минутами прошлого, то явью станет прошлое. Надо только восстановить прожитую жизнь, мгновение за мгновением… Прошлое неизмеримо драгоценнее, выше и нынешнего ничтожного существования, и веющего безнадежностью – будущего».

Марина Юрьевна увидела себя девочкой, в колыбели. Она, нынешняя, почти восемнадцатилетняя, склонялась над кружевами, из которых сияло розовое личико.

«Но ведь это было наяву! – Восторженный ужас сжимал сердце. – Это было в Самборе!»

Она «помнила», как склонялась над колыбелью, над красавицей крошечкой. Над собой?

Марина Юрьевна повернулась на спину и, трогая руками густую медвежью шерсть, ощутила себя в дремучем лесу.

«Дева Мария! Из-под самого солнца – во тьму, в медвежий край. Навеки!.. Дева Мария! Как же нещедро отпустил мне Господь жизни. В Самборе я все только ждала, когда она сбудется, моя жизнь… И было моей жизни со 2 марта по 17 мая – два месяца и две недели…»