Камень и боль - Карел Шульц Страница 54

Полициано понял и взял другую книгу. Ну да, да, где мудрая Диотима беседует с Сократом о бессмертии.

— Не ищи, — продолжал князь слабым голосом. — Ты можешь наизусть. Знаешь — у Софокла? Помнишь, — "Эдип в Колоне"? Это прекрасный хор: "Кто жаждет…" Прочти мне это…

Апрельское солнце. Оно мечет фейерверк своих лучей на кусты, которые мучительно жаждут его и дрожат от желания. Окрестность приобрела ослепительную гамму красок, как на миниатюрах в старинных сборниках антифонов, с преобладанием голубца и золота. Окна открыты. Бронзой гремит эллинская речь в полном солнца зале.

Тот, кто жаждет свой век продлить,

Мерой дней не довольствуясь,

Говорю не колеблясь, — тот

Не лишен ли рассудка?

Что нам долгие дни! Они

Больше к нам приведут с собой

Мук и скорби, чем радостей.

Если пережил ты свой век.

Позабудь наслаждения!

Срок придет, и всех сравняет

Лишь раздастся зов Аида

Песен, плясок, игр чужда,

Смерть — всему окончанье.

Голосом, горьким от слез, Полициано в тягостной тишине продолжал декламировать стихи антистрофы:

…Так, лишь юность уйдет, с собой

Время легких умчав безумств,

Мук каких не познаешь ты,

Злоключений и горестей [46].

У него сорвался голос. Философ закрыл лицо руками и умолк. Заговорил Лоренцо:

— Знаешь, Анджело, я не жалею ни о чем из того, что сделал… Часто приходилось разрушать даже папские замыслы, когда тиароносец воевал ради интересов рода и в ущерб церкви; я узнал много такого, о чем буду молчать даже перед престолом божьим, — пускай другие жалуются. Я боролся за мир даже против пап, ты знаешь, — Джироламо Риарио! И другие! А что из этого вышло? Теперь Иннокентий… тоже, говорят, уже при смерти! И кандидатов на его место двое: кардинал Джулиано делла Ровере — от него спаси бог Флоренцию, и кардинал Родриго Борджа — от него спаси бог церковь…

Он говорил так тихо, что Полициано пришлось к нему наклониться, чтоб разобрать.

— Нет, право, не жалею… Только об одном! Это была самая крупная моя ошибка, но и самое большое горе… Единственный промах — и так дорого пришлось мне за него заплатить!

— Приглашенье… Савонаролы? — прошептал Полициано. — Вот видишь, я тебя предостерегал тогда… удерживал…

— Нет… — с трудом промолвил Лоренцо. — Не то. Об этом я не жалею. Савонарола — великий человек, и он был нужен, утверждаю даже теперь, когда он повел наступление на меня. В лице фра Джироламо восстала сила, которая должна была прийти, я только ждал, когда уляжется первая ее волна. Фра Джироламо и я — оба мы боролись за чистоту церкви, против симонии пап, о которой идет молва по всей Европе, — каждый на свой лад… Если бы мы помирились, от этого произошло бы много добра… Но он и во мне видел врага, платоника. И против меня пошел. Но как я боролся с ним? Я мог бы добиться от папы, чтоб тот посадил его в римскую тюрьму. А вместо этого я позвал его сюда, под свою охрану. Мог потом выслать его из города. А вместо этого осыпал его самого и монастырь подарками и пожертвованиями. Мог добиться от генерала ордена, отца Турриано, запрещения его проповедей, а вместо этого настоял на его назначении приором, а потом представителем ордена доминиканцев от Тосканской провинции. Вот как я боролся с ним. Я ни разу не сделал ему ничего плохого, хотя мог. А теперь еще одно… Позвал его к себе…

— Ты… позвал Савонаролу… сюда… в Карреджи?.. — пролепетал в изумлении Полициано.

— Да… а почему бы нет? Он призывал на меня кары господни, называл меня язычником. А я позвал его затем, чтоб он дал мне благословение.

— Лоренцо… несоответствие сущего… ты помнишь? Еще раз предостерегаю тебя… Ты говорил, что над каждой твоей трагической минутой, над каждым твоим судьбоносным мгновением всегда появляется какая-нибудь плоская острота, грубая шутка, насмешка, — помнишь тогда Фичинов смех? А потом Скарлаттинов лай и всякое другое… Я тебя всегда предостерегал… говорил: "А не кажется тебе, что ты часто устраиваешь это сам?"

— …чтоб он дал мне благословение, — повторил Лоренцо. — Ради двойной пользы. Во-первых, я предстану перед богом с этим благословением, а кто знает, что скрыто в презираемом фра Джироламо. И, во-вторых, — для семьи, понимаешь, для нашего рода… понимаешь, для Пьера. Великая моя забота Пьер! Пускай узнают во Флоренции, что Савонарола помирился с Медичи… даже если будут говорить, что Маньифико на смертном одре унизился перед Савонаролой, — да, пускай говорят повсюду, — понимаешь, это для Пьера! Савонарола теперь в силе, и Савонарола благословляет своими руками. Кого благословляют, тому желают добра, того прощают, на того призывают милость божию. Пускай об этом говорят во Флоренции, это важно для Пьера — понимаешь?

Он умолк, изнеможенный. В голосе его было столько печали, тоски и тревоги, что стесненное Полицианово сердце стало новой плавильней боли.

По римской дороге мчал во весь дух к воротам Флоренции покрытый пылью и потом гонец. Но было еще далеко.

В сенях послышался шум и шепот многих голосов. Приехала Кларисса Орсини и сноха Альфонсина Орсини, урожденные римские княжны, приехали мальчики Джулио и Джулиано, пришла вся Платоновская академия в полном составе, старенький маэстро Бертольдо, ничего не видя от слез, пришел, пошатываясь, поддерживаемый учениками, среди которых был Микеланджело; Бернардо Довицци Биббиена, невыспавшийся, но бодрый и важный, оживленно беседовал с Пьером. Появился гонфалоньер республики Кристофоро Ландини, появились представители Совета пятисот и Синьории. Все теснилось в сенях, все ждало, когда правитель позовет проститься. Полициано слышал этот глухой гул. Для их беседы вдвоем оставался лишь малый срок. Он наклонился к Лоренцо, так что лица их соприкоснулись.

— Так в чем же самая большая твоя боль, Лоренцо, твой промах, за который ты дорого заплатил?..

Медичи открыл глаза и поднял было руку, но она опять упала.

— Маддалена… — прошептал он. — Брак Маддалены… кровавый, продажный Рим… истасканный Франческетто Чиба, картежный мошенник, папский сын, торговец индульгенциями… завсегдатай публичных домов и трактиров… расхититель папской казны… ему-то отдал я самое дорогое свое дитя, все свое счастье, свою Маддалену! Величайший мой промах заключался в том, что и я однажды пошел навстречу папским замыслам, один только раз… а когда спохватился, было уже поздно… Подумай, какой был бы ужас, если б умирающий Иннокентий захотел сохранить за своим родом власть и вдруг опоясал бы эту куклу, своего сына, негодяя этого, — мечом… Ах, Педро Луис, Джироламо Риарио, какие это были противники! Тоже папские племянники… Но Франческетто этот! Если б из-за него вспыхнула война, теперь, когда французы стоят у ворот, из-за него, только что вставшего от объятий какой-нибудь девки за Тибром…