Зимняя война 1939-1940 гг. - Гордон Франк Сандер Страница 54

Утром 13 марта Стоу попытался приготовить свою финскую помощницу Клару к этим тяжелым новостям.

«Я предупредил Клару, что наступит мир, и она воскликнула «Нет, нет!» После того, как я озвучил возможные условия мира, она яростно продолжила: «Но мы будем сражаться, даже если у нас останутся только ножи… Ханко? Они заберут Ханко? Я говорю Вам, наши дети и внуки будут драться, чтобы отбить Ханко»».

«Нет, — настаивала Клара, — они не могут с нами так поступить».

* * *

Но, как подтведило обращение Таннера, одно из самых болезненных обращений, которое может сделать политик к своему народу, «они» все же так поступили. По наитию Дэйвис, Стоу и Кокс решили послушать речь Таннера за пределами гостиницы «Кемп».

«Я прикинул, где было бы лучше послушать речь. Меньше всего на свете мне хотелось быть в комнате для прессы отеля «Кемп». Я не смог бы перенести эту неугомонную кучку репортеров, и в особенности фотографов, в такой момент. Они уже показали неспособность понять, что являются оплаченными зрителями национальной трагедии».

Дэйвис решил направиться в столовую и кооперативный магазин «Эланто» неподалеку.

«Я знал, что там есть радио, и я знал, что кафе будет переполнено рабочими в черной одежде, продавщицами, секретарями, офисными работниками, солдатами, мастеровыми и прочими. Я пришел туда и сел за столик. Я пришел достаточно рано и ждал четверть часа, пока люди заходили и занимали места за столами.

Стоу решил поступить так же. Кокс решил выслушать речь в ресторане гостиницы «Сеурахуоне».

Вот описание того, что они увидели и услышали в тот памятный и горький день.

Сначала Лэнгдон-Дейвис:

«По радио играла какая-то легкая музыка, какая-то полуклассическая дребедень, из серии тех, что по всему миру идут в радиопрограммах по утрам и днем. Женщина-диктор объявила, что через несколько минут с обращением выступит министр иностранных дел. Радио заиграло лютеранский гимн.

Лютеранский гимн закончился. Этот был тот самый гимн, что люди пели на вокзале, когда они провожали делегацию на переговоры в Москве с Молотовым. Без какого-либо вступления Таннер начал речь. Он говорил, разумеется, на финском, хотя по этикету Финляндии требовалось слова сразу дублировать на шведском. И так разговоров не было, а сразу с началом речи установилась полная тишина. Люди уткнулись глазами в тарелки: министр иностранных дел зачитывал условия мира.

Пока трагедия разворачивалась и представала перед нами, мой глаз схватывал мельчайшие реакции на речь то за одним, то за другим столом. Неподвижные мужчины и женщины внезапными движениями руки утирали слезы, чтобы они не катились по щекам. Дважды была еще одна реакция. Разумеется, я не понимал ни слова из того, что говорилось, за исключением имен и названий. Слова Виипури и Ханко вызвали эту реакцию. Сдавленный, глухой стон вырвался, казалось, у всех в ответ на эти два слова. Как будто в ответ на физический удар невидимого оружия.

Мать и дочь за моим столом сидели с закрытыми глазами. Девушка за соседним столом с ужасом смотрела на молодую женщину в форме, как будто что-то неведомое испугало ее. Только один раз тишина была прервана. Где-то в зале прозвучал голос мужчины, хлесткий, как выстрел пистолета: «Никогда!»…»

Кокс в Сеурахуоне наблюдал такую же ужасную сцепу и думал о тех финнах, которых он встретил и полюбил за три месяца репортажей об этой войне:

«Каждое слово было как удар. Виипури. Потерян… Я вспомнил о храброй девушке на вышке в Рованиеми, которая сражалась так охотно, потому что хотела вернуться в Виипури. «Вам нужно обязательно увидеть море на закате летом в Виипури», — сказала она мне тоща.

Сортавала, Кякисалми, Ханко… Названия шли одно за другим. Внезапно лотта рядом со мной разрыдалась, ее плечи вздрагивали».

Стоу, в свою очередь, был впечатлен самообладанием Таннера.

«Голос Таннера был спокойным и лишенным эмоций, по самообладанию сверхфинский. «Мы были вынуждены пойти на мир», — сказал он. Молодая брюнетка начала беззвучно плакать, скрыв лицо в ладонях. Вокруг меня были лица, на которых не дернулся ни один мускул. Голос Таннера все звучал. Он перечислял советские условия мира. «Мой Бог!» — воскликнула англоязычная девушка напротив меня.

Еще две женщины беззвучно плакали. Таннер объяснял, как западная помощь не пришла вовремя, как скандинавские правительства отказали в транзите британским и французским войскам.

Мой взгляд вернулся к молодой женщине у окна. Она откинулась на спинку стула, отвернувшись к задернутым занавескам. Ее плечи медленно и непрерывно содрогались».

* * *

К северу от Хельсинки, в городе Лахти Пекка Тиликайнен, странствующий репортер YLE в полудреме слушал переносной радиоприемник, когда начал говорить Таннер. «Одна программа закончилась, начиналась другая, мы все дремали. И тут началась она. Из приемника мягко полились новости о катастрофе, слова, обернутые в вату. Новость пришла хорошо взвешенными, серьезными предложениями. Она несла разочарование, горечь, боль. Вот что она принесла. Несмотря на то, что на фронте многим солдатам она принесла спасение от смерти».

* * *

Среди тех, кто разделял горе и печать Тиликайнена, была и Майлис, лотта из Койвисто. Двумя педелями ранее Тойвонен, как и многие другие лотты из районов, оккупированных Советами, была с почетом отправлена в отставку. Майлис воссоединилась со своей семьей, Эвой и тремя младшими братьями — Рейо, Мартти и Ээро — на ферме в Коркеакоски, куда их эвакуировали. На ферме, где они жили, не было работающего радиоприемника, так что они всей семьей отправились в соседнюю деревню, чтобы найти, где послушать речь о перемирии.

Пока они шли, им нужно было перейти просеку в лесу. Взглянув наверх через покрывало ветвей, они увидели еще одно покрывало, освещающее ночное небо: северное сияние. Суеверная Эва Паавола восприняла это сверхъестественное явление как дурной знак. «Этой войной все не закончится, — сказала она вслух, так, чтобы слышали дети. — Будет новая война».

* * *

В гот момент Таннер уже завершал свою речь. «Мы должны заново начать жизнь, — говорил он в микрофон в маленькой студии-каморке в центре Хельсинки. — Мы встанем на ноги». Но мало кто из финнов слушал эту речь в тот момент. Мучительная речь завершилась. Как звуковое окончание книги, из громкоговорителей полились знакомые аккорды церковного гимна «Могучий Бог наша крепость». Но в тот момент они казались пустыми.

* * *

В Хельсинки в Сеурахуонс Джоффри Кокс наблюдал, как последние ноты гимна лились по комнате. «Мужчины и женщины стояли до того, как доиграл последний аккорд. Никто не проронил ни слова. В полном молчании они покинули комнату, унося с собой одиночество своего горя. Война закончилась».

Вирджиния Коулс прибыла в город слишком поздно, чтобы услышать историческую речь Таннера, и была безутешна, несмотря на то, что она заранее знала ее трагичную суть. Опустошенная, она сидела в кафе. Вошла группа финских офицеров и присела за соседний столик. У них был с собой свежий номер «Хельсингин Саномат», где были условия мира, обведенные в черную траурную рамку.