Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов Страница 54

…Сталин не прощал ничего никому, и Горький при всей особости его положения не был исключением. Тут, как говорится, нашла коса на камень. И первый человек в государстве вовсе не намеревался уступать второму.

Горький жаловался многим (товарищ Сталин знает, кому именно: Фадееву, Бабелю, Зощенко, Катаеву, Толстому — товарищ Сталин знает все!), что недоволен переименованием Нижнего Новгорода. Видимо, Алексей Максимович не совсем понимает, что он тем самым предпринимает попытку ослабить авторитет партийного руководства, противопоставляет себя партии!

А потому вовсе не плохо, если в деле создания союзной писательской организации примет участие как раз тот, кто проводил в жизнь партийное решение в Нижнем Новгороде. То есть товарищ Жданов. А Горький и все его окружающие должны хорошо усвоить, что нельзя оспаривать те решения, которые принимает Сталин. Нельзя быть недовольными ими. Во всяком случае, нельзя вслух выражать такое недовольство. Вслух можно выражать только одобрение.

Уезжал в Италию Горький со сложным, двойственным настроением. Не оставляло чувство жгучей обиды, нанесенной Сталиным в связи с переименованием Нижнего. И в принципе делать этого не следовало. И особое отвращение вызвало, как было сделано. Вот она, госпожа политика! Во всем ищи второй, скрытый смысл. Он все глубже убеждался, что в форме благодеяния совершается насилие. Насилие, ничуть не лучшее в нравственном отношении, чем то, против которого он восставал в Гражданскую. Только гораздо более изощренное! Пощечина в виде дружеского похлопывания по щеке…

Но с другой стороны, Сталин вроде оправдывался искренне: в истории с переименованием изменить он что-либо бессилен — голос массы, низов!

В последнее время Сталин терпеливо искал контактов с ним, все больше интересуясь делами писательскими, обещал всякого рода помощь. Больше спрашивал. Своего мнения не навязывал. Держался обходительно, деликатно давал понять, насколько нужен Горький стране для формирования в ней новой культуры. Ну просто — без Горького, как без рук!

Явно не хотел, чтоб уезжал Горький в плохом настроении. Уговорил накануне, за три дня, 26 октября 1932 года, встретиться с писателями в обширной гостиной дома на Малой Никитской, уставленной тяжелой, обитой кожей мебелью. Именно тогда и назвал он писателей инженерами человеческих душ…

Подводя итоги пребывания в России, Горький чувствовал, что связан с ней теперь накрепко, чем-то большим, нежели личное желание жить на Родине, каким бы сильным оно ни было. И какими бы ни были твои настроения по тем или иным поводам, никуда не денешься: надо служить новым людям, новому государству. Тем более, что задуманный им Союз писателей — идея получила горячую поддержку наверху — возглавлять вроде бы и в самом деле, кроме него, некому.

Да, защищать еретиков вроде Замятина надо непременно. И пусть Сталина удалось-таки уговорить отпустить его наконец за границу, надо непременно принять Замятина в рождающийся Союз. Но защищать не единолично, хотя и бескомпромиссно, как делал он сам в 1929-м. Ведь никто не поддержал его тогда, не вступился за «отщепенцев».

Писателей должен защищать не лидер-одиночка, а организация. Литература, конечно, не может быть вне политики, как он пытался утверждать лет десять тому назад. Но она и не должна превращаться в служанку политики. Предстояло решить анафемски трудную задачу: связать писателей с идеей государственного строительства и одновременно оградить их от прямолинейно-некомпетентных вмешательств в выбор тематики, разработку замыслов — в святая святых — творческий процесс.

30-е годы… Мы пока еще далеко не до конца разобрались в том, какова итоговая равнодействующая, характеризующая умонастроения той исключительно противоречивой поры. По вполне понятным причинам в нашем сознании на первый план в последнее время вышла трагедия миллионов, вызванная вопиющими сталинскими беззакониями. И находятся даже последовательные борцы со сталинщиной, которые саркастически замечают: разве можно говорить о той поре по принципу «с одной стороны и с другой стороны». Дескать, с одной стороны, были беззакония, но, с другой стороны, был энтузиазм масс…

Приведем суждение нашей выдающейся современницы, филолога Лидии Яковлевны Гинзбург, чей творческий путь начался еще в 20-е годы и чьи труды получили наконец не только широкое общественное, но и официальное признание (государственная премия 1988 года за книги «О литературном герое» и «Литература в поисках реальности»). Заранее прошу прощения за длинную цитату из ее книги «Человек за письменным столом».

«Тридцатые — коллективизация, украинский голод, процессы, 1937-й — и притом вовсе не подавленность, но возбужденность, патетика, желание участвовать и прославлять. Интеллигенция заявила об этом и поездкой писателей по Беломорканалу, и писательским съездом 1934 года с речами Пастернака, Заболоцкого, Олеши и проч.

Нынешние все недоумевают — как это было возможно? Это было возможно и в силу исторических условий, и в силу общечеловеческих закономерностей поведения социального человека.

К основным закономерностям принадлежат: приспособляемость к обстоятельствам; оправдание необходимости (зла в том числе) при невозможности сопротивления; равнодушие человека к тому, что его не касается.

Напрасно люди представляют себе бедственные эпохи прошлого как занятые одними бедствиями. Они состоят и из многого другого — из чего вообще состоит жизнь, хотя и на определенном фоне. Тридцатые годы — это не только труд и страх, но еще и множество талантливых, с волей к реализации, людей, и унаследованных от прошлого, и — еще больше — растормошенных революцией, поднятых на поверхность двадцатыми годами».

Л. Гинзбург уж никак не отнесешь к числу тех людей, которые объяты ностальгической тоской по старому. Ею руководит столь недостающее большинству из нас стремление освободиться из-под пресса эмоций и подняться на ту духовную высоту, которая позволяет в суждениях о времени сочетать достоинство гражданина, патриота и высшую объективность ученого.

И еще одно, простите, опять пространное суждение о 30-х другого нашего современника, представителя следующего поколения ученых, принужденного долгие годы публиковать свои труды за рубежом. Я имею в виду Роя Медведева.

«Конечно, в 30-е годы у нашего народа было немало поводов гордиться успехами, и не только в создании новых заводов, городов. Пропаганда превращала в подвиг народа, и в первую очередь Сталина, и коллективизацию, и разгром множества „вредительских“ и „шпионских“ организаций. Мы ведь не только Днепрогэс, но и Беломорско-Балтийский канал относили к великим подвигам, не подозревая, сколько десятков или даже сотен тысяч могил осталось на берегах этого канала или канала Москва — Волга. Но этого не знали, я думаю, и создатели фильма „Волга-Волга“… В это десятилетие были созданы и лучшие книги и фильмы о революции и Гражданской войне — „Как закалялась сталь“, 3-я и 4-я части „Тихого Дона“, „Чапаев“, „Мы из Кронштадта“, трилогия о Максиме — всего не перечесть. В жизни переплелись трагедия и пафос, тайные преступления, которые открылись нам только через 20 лет, и энтузиазм, с которым вступили в жизнь новые поколения. Лично я очень высоко оцениваю деятельность писателей и работников искусства 30-х годов. Они помогли сформировать те поколения советских людей, благодаря которым мы выиграли Великую Отечественную войну, на которые опиралась перестройка, начатая при Н. С. Хрущеве… Деятели культуры 30–40-х годов в своем большинстве были искренни, и это позволило создать им духовные ценности, большая часть которых и сегодня не потеряла своего значения. Это фундамент советской социалистической культуры. Писатели и режиссеры 30-х годов не обманывали нас — молодежь, они сами верили в ту картину, которую рисовали нам в своих произведениях. Их беда была нашей общей бедой — мы не понимали всей сложности и противоречивости происходящих событий, хорошее виделось нам гораздо лучше и ярче, чем плохое».