Лермонтов. Мистический гений - Владимир Бондаренко Страница 54

Во-вторых, то, что под «бусурманами» подразумевались в те времена любые иноверцы, тоже общеизвестно. Нечего искать загадочных тюрков или мусульман. Уланы и драгуны тоже известны, как те или иные военные подразделения, искать вместо драгунов или уланов неведомых «драконов» или «тюрков» могут только завзятые скептики и нигилисты, отрицающие ценность самой лермонтовской поэзии. Их рассуждения вне поля серьезных обсуждений. Тогда и лермонтовская эротическая «Уланша» — тоже какая-то турецкая девица.

Когда некто Сергей Худиев пишет, что «…теория „исторической основы“ не принимается большинством экспертов, поскольку для ее обоснования нам пришлось бы сначала обосновать историчность Полтавской битвы, что для всех (кроме кучки патриотов-фундаменталистов) представляется непосильной задачей», когда он же сомневается и в Бородинском сражении, а гениальное стихотворение Лермонтова считает слабым подражанием немецкой «Песни о нибелунгах», я бы советовал такому автору вообще не приближаться к русской поэзии.

И надо ли поверять алгеброй гармонию? Когда Пушкин писал, что поэзия должна быть слегка глуповата, он, скорее, не свои стихи, предельно законченные и совершенные, имел в виду, а стихи таких поэтов, как Михаил Лермонтов. Характерен такой пример из жизни Лермонтова. Принес он издателю «Отечественных записок» Краевскому свое ныне знаменитое стихотворение «Есть речи — значенье» (1839). Издатель уличил его в незнании грамматики: «Из пламя и света / Рожденное слово…» Правильно писать «из пламени». Поэт задумался, пробовал чем-то заменить, не получалось. Решил печатать, как есть, пусть и «неграмотно». Об этой волшебной звукописи и написано стихотворение.

Есть речи — значенье Темно иль ничтожно! Но им без волненья Внимать невозможно. Как полны их звуки Безумством желанья! В них слезы разлуки, В них трепет свиданья. Не встретит ответа Средь шума мирскова Из пламя и света Рожденное слово…

Поэтому пусть буквоеды отыскивают у гениального поэта разного рода исторические или смысловые небрежности, они ничтожны по сравнению с тем волнением, которое вызывают лермонтовские стихи у всех, кто хоть немного чувствует и красоту русского слова, и величие замысла в целом.

Меня в стихотворении «Бородино» поражает, скорее, глубочайшее проникновение молодого Лермонтова в характер русского солдата, его яркая героизация русской истории. Не случайно же, как к последнему аргументу, к тексту лермонтовского «Бородино» прибег президент Владимир Путин в период своей предвыборной кампании 2012 года:

«В этом году мы будем отмечать двухсотлетие со дня Бородинской битвы, и как не вспомнить Лермонтова и его Чудо-богатырей? Мы помним эти слова еще с детства, со школы, помним этих воинов, которые перед битвой за Москву клялись в верности отечеству и мечтали умереть за него. Помните, как они говорили? И Есенина будем помнить, будем все помнить наше величие. Так вот, вспомним эти слова:

„…Умремте ж под Москвой, Как наши братья умирали!“ — И умереть мы обещали, И клятву верности сдержали».

Не собираюсь погружаться в политическую риторику. Но само по себе то, что политический лидер, когда припекло, вспомнил слова из классического стихотворения, лишь подтверждает историческое и литературное значение лермонтовского шедевра. Это ли не высшее проявление гениальности, то, как один из самых одиноких и неприкаянных гениев, во многом сосредоточенный на самом себе, погруженный часто совсем в иную неземную, демоническую сторону мира, вдруг обращается к предельной народности, сливается своими ощущениями жизни с душой простого солдата. И согласуясь со всей святой простотой народной жизни, с естественностью батарейца на Бородинском поле, он легко преодолевает свой личный индивидуальный восторг перед гением Наполеона, свое восхищение перед великой энергией французского полководца.

Забил заряд я в пушку туго, И думал, угощу я друга! Постой-ка, брат, мусью! Что тут хитрить, пожалуй к бою; Уж мы пойдем ломить стеною, Уж постоим мы головою За родину свою!

Легко и просто от гордыни одинокого демона, от певца стихийной воли Михаил Лермонтов переходит к христианской всеобщности, к чувству народного самосознания. Этим всепроникновением в разные сферы мира и при жизни своей поэт поражал своих читателей, от императора Николая I до Белинского или Булгарина. Как перейти пропасть от Максима Максимыча к Печорину, от «Бородино» и «Песни про… купца Калашникова» к «Демону» и «Мцыри»? Как в одном молодом человеке могут совмещаться столь разные художественные и психологические миры? Да и в самой России он одинаково любил Москву и Кавказ, пренебрежительно относясь к придворному Санкт-Петербургу.

В том же 1837 году написал поэт и свои наиболее молитвенные стихи, и многие кавказские стихи с восточной тематикой. Вдали от суетного света ему всегда хорошо писалось. Добирался до своего полка Лермонтов достаточно долго. Это вошло у него в привычку. К месту назначения или к месту ссылки он всегда ехал месяцами, делая остановки во всех заинтересовавших его поселениях. А на Кавказе его интересовало всё.

В Ставрополь опальный поэт приехал где-то в начале мая. И сразу же попал под опеку и покровительство своих дальних и ближних родственников по линии Столыпиных, друзей и знакомых его родни. Поэтому срочно отправлять по месту назначения, в Нижегородский драгунский полк, стоящий где-то под Тифлисом в Грузии, никто из ставропольских генералов приехавшего поэта не стал. Он сам отправился в путешествие вдоль левого берега Терека до Кизляра. Рисовал, писал стихи, вспоминал детские маршруты по Кавказу.

Впервые еще в детстве Миша Лермонтов вместе с бабушкой и семьей А. А. Столыпина ездил летом 1818 года к сестре бабушки Екатерине Алексеевне, жене генерал-майора Акима Васильевича Хастатова. У них было два имения недалеко от Кизляра на Тереке и в Пятигорске, тогдашнем Горячеводске. Хастатовы и порассказывали во время первых детских поездок на Кавказ Мишелю о войне на Кавказе, о жизни горцев. Думаю, пробудились среди Кавказских гор у Михаила Лермонтова и все родовые чувства потомка шотландских горцев. С тех пор стал Кавказ для него одним из любимых мест на земле. Второй раз побывали опять же большой семьей, с бабушками и тетушками, с придворной челядью, летом 1820 года, третий раз — в 1825 году. Там зародились в голове у подростка все кавказские замыслы поэм: «Черкесы» (1828), «Кавказский пленник» (1828), «Аул Бастунджи» (1833–1834), «Хаджи Абрек» (1833). Тогда же Мишель стал увлекаться кавказскими пейзажами, что-то присочинял, что-то вспоминал из детских путешествий. Там, на Кавказе он впервые пережил чувство любви, с самых малых лет Кавказ стал для Лермонтова и источником поэтического вдохновения, и полигоном его боевой, полной опасности жизни, и приютом любящей души, и притягательным своей природной красотой краем.

До своего полка прапорщик Лермонтов не спешил добираться. В Тамани ему довелось повидать контрабандистов и возник замысел повести «Тамань». Случаи из жизни его родственника, помещика Хастатова, послужили материалом для повестей «Бэла» и «Фаталист». Живописные виды гор и ущелий способствовали появлению его чудных акварелей и рисунков. Июнь, июль и начало августа он лазил по горам, принимал в Пятигорске минеральные ванны, укреплявшие его здоровье. В этом раздвоении натур тоже есть постоянная лермонтовская разноплановость характера и образа жизни. Дорвавшись до стычек с горцами, Лермонтов показывает себя храбрецом, но к постоянной службе в войсках его не тянет, привычно берет справки о болезнях, привычно лечится на водах. В Пятигорске он сблизился с доктором Н. В. Майером, послужившим прототипом доктора Вернера в повести «Княжна Мери». К сожалению, как часто и бывает, после выхода целиком романа «Герой нашего времени» доктор был резко недоволен тем, как он был изображен. Один его знакомый еще со времен Московского пансиона Η. М. Сатин вспоминал: «Лермонтов снял с него портрет поразительно верный; но умный Майер обиделся, и, когда „Княжна Мери“ была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: „Ничтожный человек, ничтожный талант“…» Как-то привычно все персонажи, запечатленные Михаилом Лермонтовым и в стихах, и в прозе, негодуют и оскорбляются. За исключением женщин, иногда с большим преувеличением, как та же Екатерина Сушкова, находящих себя изображенными в поэзии и прозе Лермонтова.