Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко Страница 54

Я благополучно забыла о том разговоре с Жаном, но десятилетия спустя меня все же настигли те сплетни. «Добрые» знакомые не без удовольствия поведали мне, что Баянова написала книгу, в которой рассказала, как работала со мной в «Мон Жардене» и как плохо я себя там вела. Помнишь, ты приучал меня не оправдываться никогда и ни перед кем, даже перед тобой. Приучил. Я-то знала, что в мою бытность в «Мон Жардене» Баяновой там не было – уже это было враньем. И я пропустила весь тот бред мимо ушей. Промолчать не смогла, когда Баянова, вернувшись в Союз, выступала с твоим репертуаром, возводя хвалу себе, тебя называла Петькой и тиражировала историю, как ты на ее репертуаре сделал себе имя. Вот тогда я взорвалась.

А тут сама Баянова отыскала мой телефон и сама мне позвонила. Елейным голосом стала рассказывать какие-то несусветные истории из нашего с ней румынского общения, давать советы, что надо наследством с внучкой твоей делиться. Не стала я объяснять ей, что делиться нечем, так как я ничего себе «не загребала и загребать не собираюсь». Но напомнила я Баяновой о другом: что в Румынии и Париже ее не знают, а тебя помнят по сей день. И если уж она твое имя и твои песни эксплуатирует, неплохо бы уважительнее быть к Петру Лещенко. Ей, естественно, не понравился мой тон. Но хвала Баяновой, она меня услышала, переключилась на рассказы о Вертинском, а тебя оставила в покое. Замечательно. Теперь пусть поет на здоровье. Счастье, что таких доброжелателей на моем пути было не так много. Больше было друзей – искренних и честных.

«Мон Жарден» стал мне приютом. У меня было 2–3 выхода за вечер. Мне заказывали многое из твоего репертуара, но были песни, которые без тебя я никогда не решилась бы исполнить. Я не хотела эксплуатировать твое имя. Я ждала тебя и верила, что выйдем еще вместе на сцену. Публика в ресторане была очень цивильная, советских военных я здесь не встречала. Ионеску блестяще играл на скрипке. Когда я пела, подходил ко мне со скрипкой, так мы и «разговаривали». Работа скрашивала мое ожидание, но в квартире нашей стали происходить страшные и непонятные вещи.

В мое отсутствие кто-то побывал у нас буквально на третий день после твоего ареста. В одной из комнат поселили молодую женщину. Мебель из той комнаты частично перенесли на нашу половину, а что-то просто вывезли. Выяснять, по какому праву, я не решилась, да и не знала, кому задавать вопросы. С неожиданно появившейся соседкой мы не общались, только любезно приветствовали друг друга по утрам. Я узнала, что зовут ее Нитти. Это все, что мне о ней было известно.

О-Папа не появлялся, и я решила сама к нему зайти. Встретил он меня хорошо, но первое, что бросилось мне в глаза, так это появившийся на столе под стеклом портрет Зинаиды Закитт. Что же заставило вас, О-Папа, мои фотографии поменять на другие? Я сделала вид, что не заметила ничего, мы обменялись с твоим отчимом дежурными любезностями. О тебе Алфимов даже не вспомнил, как я – не поинтересовался. Было ощущение, что встретились чужие люди. Больше я порог той квартиры не переступила. Так закрывались для меня двери людей, которым я верила. Где-то в 1970-е годы, когда я гостила в Одессе, знакомые, у которых была румынская родня, шепнули мне, что в Бухаресте случилась какая-то уличная разборка. Рядом случайно оказался Алфимов, он занимался, кажется, развозом пиццы по заказам при каком-то ресторане. Его случайно застрелили.

Валечка сердцем понимала мое состояние и ощущала неловкость за отца, но меня не бросала. Однажды предложила поехать к гадалке. Я готова была ехать куда угодно, к кому угодно, только бы получить о тебе весточку. Добирались мы электричкой достаточно долго. Цыганка встретила нас во дворе своего дома. В казане на костре варилась мамалыга, мы устроились рядом за грубо сколоченным столом. Гадалка разложила карты, какое-то время молча разглядывала их, перекладывала, потом резко встала, смешала карты и бросила нам: «Я вам ничего не скажу. Уходите. Деньги свои заберите», – и пошла прочь к костру, стала помешивать мамалыгу в казане. В нашу сторону даже не взглянула больше. Что она увидела в карточном раскладе, мы так и не узнали.

Я уговорила Валю обратиться к Буренину. Может, комендант поможет? Позвонила Ивану Николаевичу – мне показалось, что он даже обрадовался моему звонку. По телефону ничего объяснять не стала, договорилась о встрече. Поехали мы к нему днем на работу. Буренин встретил нас радушно, провел в гостевую комнату. Там был накрыт стол. Уж очень праздничный – с выпечкой, черной икрой. Хозяин стал предлагать откушать с ним, но наша просьба не располагала к застолью. Я рассказала все, что знала и сама видела. Лицо Буренина помрачнело. Он пообещал выяснить, что случилось, и позвонить мне: «Ждите звонка, приходить не стоит. Я выясню и позвоню». Я поверила, что Буренин ничего не знает и поможет нам хотя бы информацией. В тот день я была убеждена, что он позвонит. Старалась, чтобы дома кто-то обязательно был, боялась пропустить звонок. Не позвонил он и на мои звонки уже не отвечал. Вот тогда во мне появилась уверенность в причастности к аресту Петра советских спецслужб. Но почему в таком случае не трогают меня?

Не могу не вспомнить еще одну встречу. В «Мон Жарден» как-то зашла Вера Мельникова, балерина из Одесского оперного театра, с мужем румыном. Узнав, что я из Одессы, они подошла ко мне, мы познакомились. Потом я бывала у них дома, они стали чаще заходить в ресторан. До моего ареста они оставались единственной парой, кто опекал, поддерживал меня. Они часто говорили со мной о тебе. Для меня это было так важно! В нашу последнюю встречу Верочка грустно заметила: «Тезка, не теряй надежды, ты должна быть счастливой! Запомни, счастливой со своим Петей!» Судьба самой Верочки завершилась трагически – ее у собственного дома сбила машина. Ссыльные говорили, что это было частое явление. Кого не могли взять, тех уничтожали. Верочкой интересовались спецслужбы – ее тоже вызывали в советское консульство и предлагали отказаться от замужества и вернуться домой.

Весточку от тебя я получила через чужого человека. К нам домой пришел мужчина, назвался тюремным надзирателем, подал мне листок, небрежно вырванный из блокнота. На листочке твоей рукой был написан список вещей. Мужчина сказал, чтобы я собрала эти вещи, так как тебе они необходимы. На мои вопросы надзиратель не ответил, только торопил меня со сбором посылки. Я все уложила в сумку и вручила твоему посланцу, а листочек хотела положить в карман, но он забрал его у меня и ушел, так и не объяснив, где я могу тебя найти.

Уже не дни, а месяцы прошли. Весна. Лето. Осень. Зима подступала. Никакой ясности. Я продолжала работать в ресторане. Заработка хватало на жизнь. У тебя был сейф, в котором лежали деньги, а у меня хранился ключ от сейфа. Ты никогда мне не запрещал открывать его и, если нужно, пользоваться его содержимым. К счастью, в том не было нужды. У меня было все, что я могла пожелать. До твоего ареста меня не оставляла уверенность, что ты будешь рядом всегда, поэтому меня не интересовало наше финансовое состояние. Оставшись без тебя, я даже не прикоснулась к сейфу. Мне казалось, что даже один взятый лей будет началом моего неверия в твое возвращение. Не скоро я повзрослела.

В декабре от тюремной администрации я получила открытку-извещение, что мне разрешено с тобой свидание, с перечнем вещей и продуктов, которые я могу привезти, весом не более семи килограммов, дата свидания, время и адрес. У меня были сутки на сборы, я выяснила, как смогу добраться, купила продукты. Пришла женщина, которая занималась уборкой и нашими костюмами на квартире, которую ты снимал под реквизит. Она предложила свою помощь, вопросы не задавала, на мои не отвечала. Приготовила она твой любимый паштет: мед перемешала с маслом и измельченными орехами. Как-то ты оповестил ее, видимо, что я к тебе собираюсь.