Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского - Ханну Мякеля Страница 54

Почему Успенский? Коваль вспоминает, что это было из-за фразы в книге Эдуарда: «Долой порох, да здравствует творог!» Причем эта фраза была написана на одном из лозунгов мышей (одна мышиная армия воевала с другой).

Берущая интервью журналистка удивляется, но Коваль уверен в том, что говорит: одной-единственной фразы уже было достаточно. Советский Союз вооружал свою армию, подобный жест, отдающий пацифизмом (каким он и был), не годился.

Обоих, таким образом, решили, по словам Коваля, «ликвидировать», и обоих ликвидировали. Но «именно в этот момент происходит исторический звонок Успенского ко мне».

Коваль продолжает: «Мы друзьями не были никогда. А знакомы были, конечно. Он мне сказал: «Ты знаешь, что нас вычеркнули?» Я говорю: «Я знаю, ну и что? Хер с ними, я художник. Что такого? Я ждал этого, в сущности, я ни на что не рассчитывал». — «Нет, — говорит, — мы пишем с тобой письмо в ЦК. Коваль, — говорит, — прекрати, будем бороться». Я говорю: «Да? А что, а что мы напишем?» Он говорит: «Да хрен его знает, приезжай ко мне, сейчас что-нибудь напишем». Я еду к нему, мы пишем с ним письмо в ЦК».

Это письмо имело далеко идущие последствия. Писателей вызвали в результате на коллегию Комитета по печати. Были приглашены также Сергей Михалков и сама мадам Пешеходова, наши старые знакомые. Они приехали как будто бы поддержать Успенского с Ковалем, но на самом деле, чтобы отмыться, каждый по-своему. Помощи от них в действительности не было. Успенский, однако, выработал, по словам Коваля, план: он будет вести себя по своему типичному обыкновению. Успенский так и сделал: он прервал чью-то фразу, вмешался в разговор, начал хулиганить, а затем взглянул на Коваля, который со своей стороны высказал спокойное, «мудрое» суждение о ситуации. Кто-то, чьего имени Коваль не помнит («Эдик помнит, он всегда помнит все»), произносил речь, в которой осуждал их произведения, а Эдуард закричал на этого якобы «специалиста по литературе»: «Скотина! Дурак! Идиот!» А затем, когда стало тихо, Коваль опять сказал что-то мудрое, по своему обыкновению, спокойно. Что именно, этого он, конечно, уже не помнит. Но Коваль помнит то, как бурно Успенский хвалил его впоследствии. Ибо тактика сработала. В конце концов книги обоих напечатали.

Михалков присутствовал, только путая карты, главным образом для того, чтобы Пешеходову не сняли с должности, это было бы на тот момент не в интересах Михалкова… Коваль упоминает и о том, как в мире детской литературы все распределяли именно Барто и Михалков, они «ели пшенную кашу между собой», а Коваля с Успенским к этой миске с кашей не подпускали. А вопрос стоял не только об этих конкретных книгах: «Атака эта происходила… при издании любой нашей книги…»

Коваль добавляет Алексина к числу противников и говорит о нем и о Михалкове как о «друзьях не разлей вода», которых со своей стороны «Эдик считал погубителями детской литературы». И не только Эдуард, но и берущая интервью журналистка пишет, что солидарна с ним. Это действительно обстоятельное персональное интервью Коваля было напечатано в официальном журнале критиков и литературоведов, в котором его до сих пор можно прочитать. Оно, со своей стороны, показывает, как жили в России при большой свободе в 1998 году.

В жизнь Эдуарда вмешивались по-разному, в том числе и деликатно. Одна попытка была предпринята в первой половине 1980-х годов. С ним связался фотограф ТАСС Слава Помигалов.

«Государству я был не нужен, но вдруг позвонил Слава и сообщил, что обо мне нужно по просьбе ВААП сделать репортаж для западных стран. Это показалось странным. Ведь Запад был для меня закрыт.

Он начал ездить со мной повсюду. Я поехал выступать перед заключенными трудового лагеря, он последовал за мной. Я поехал в Ленинград встретиться со Столбуном (тот лечил там алкоголиков под контролем академика Бехтеревой), он прибыл вслед за мной. Я выступал в Рузе перед детьми, Слава был и там.

Позднее он признался мне, что Михалков написал письмо в КГБ; утверждал, что я владею большим загородным домом, что у меня много любовниц и секретарей и что я хочу вместе с Ковалем убрать его из Союза писателей. И Слава сказал, что его дядя (по матери), проживающий в Томске генерал КГБ, просил его следить за мной.

Слава увидел, что дом в Клязьме арендован, что я вкалываю с утра до вечера как сумасшедший и делаю все возможное для детей. Что он и запечатлел на пленку. И из-за увиденного им он признался мне, какова была цель всего этого дела».

Особенно отчетливо запомнился Эдуарду случай, который он сам называет «Историей про Малярова».

Эдуард участвовал в «один из брежневско-андроповских дней», то есть в 1980-х годах, в семинаре в Доме творчества кинематографистов, который находился в сельской местности, в Болшево. Так пишет Успенский:

«Семинар как семинар. Собрались ведущие юмористы всей страны, среди них Аркадий Хайт и Александр Курляндский (друзья Эдуарда). Писатели были со всех концов Советского Союза. Но как заметил на прощальном банкете Аркадий Хайт: «Здесь собрались представители всех республик. Но почему-то одной национальности».

Перед нами выступали разные специалисты и читали лекции по экономике, политике. Смотрели и фильмы. И вот под конец выступил заместитель генерального прокурора, товарищ Маляров. Не помню его инициалы. Маляров скучным барским голосом открывал нам жгучие тайны идеологической борьбы: «Вам как работникам идеологического фронта я могу сказать, что молодежь меняется в худшую сторону. Появились юноши с длинными волосами. Вот недавно в Екатеринбурге два молодых человека открыли канализационный люк и стали там жить в знак протеста. Один из них сын секретаря горкома партии…»

И так далее. Эти его откровения быстро наскучили, и юмористы стали задавать ему разные осторожные вопросы. Жгучих вопросов о Солженицыне и тому подобных задавать не полагалось.

Кинодраматург Анатолий Гребнев спросил: Какова судьба семьи Будрайтис?

Это была семья латышей, угнавшая самолет с пассажирами в Турцию. Во время захвата самолета они убили стюардессу.

Маляров ответил: Сейчас решается вопрос, в каком небе было совершено преступление. Если в нашем — судить будет их наш суд. Если в турецком — их будет судить Турция. Но у меня есть глубокое убеждение, что их нам выдадут.

Говорил он это каким-то высокомерным скучающим тоном и меня разозлил. Я спросил с места:

— А не кажется вам, что это преступление было спровоцировано другим, не буду говорить преступлением — скажу нарушением?

— Что вы имеете в виду?

Это был почти окрик. И после него требовалось или стушеваться и забыть о вопросе, или идти на обострение. Я пошел на обострение:

— Наша страна подписала Декларацию прав человека. По этой декларации человек может проживать где ему хочется. И если кто-то нарушает права человека, не давая ему возможности переехать в другую страну, человек вправе взять в руки оружие, чтобы отстоять свои права.

Маляров взорвался:

— Я не буду отвечать на такие вопросы!