Элоиза и Абеляр - Режин Перну Страница 54

Некоторыми приобретениями или пожертвованиями Параклет был обязан женщинам, принявшим в нем постриг. Так, некий Талон и его жена Аделаида подарили Параклету половину мельницы в Кревкере и виноградники, а также поземельный налог в размере сорока су, собранный то ли в Провене, то ли в Лизине; произошло это в 1133 году, когда Гермелина, сестра Аделаиды, дала в Параклете монашеский обет; очевидно, что монастырь начал пополняться монахинями за счет местных женщин; еще одну десятину даровали Параклету рыцарь Рауль Жельяк и его жена Элизабет, когда монашеское покрывало надела на себя одна из их племянниц.

Все вышеизложенное свидетельствует о том, что Элоиза управляла монастырем превосходно; она была аббатисой бдительной, предусмотрительной и прозорливой, неустанно заботилась о благе и доброй славе своего монастыря, и вскоре этот монастырь, основанный в столь неблагоприятных условиях (ведь монахинями в нем стали те, кто был изгнан из своей прежней обители), стал пользоваться всеобщим уважением и милостями высокопоставленных особ. Сам король Людовик VI облагодетельствовал Параклет своими дарами. Не следует упрекать Абеляра в преувеличении, когда он описывает быстрый подъем Параклета.

«Господь соблаговолил даровать нашей дорогой сестре, возглавлявшей сообщество сестер, свою милость, способствовавшую тому, что она обрела благорасположение всех. Епископы любили ее как дочь, аббаты — как сестру, миряне — как свою мать; все равно восхищались ее благочестием, ее мудростью, ее несравненным терпением и ее мягкостью. Чем реже она показывалась на люди, уединившись в своей келье, чтобы погрузиться в размышления и молитвы, с тем большим пылом все жаждали видеть ее и выслушивать ее наставления».

Упоминание о том, что «все жаждали видеть ее и выслушивать ее наставления» означает, что в Параклете в ту эпоху, как и во всяком монастыре, принимали посетителей; это могли быть бедняки-просители, паломники или бродяги, — встречать их должна была монахиня-привратница, она же распределяла среди них милостыню, однако ноги мыть им приходили аббатиса или другие сестры; посещали монастырь и местные жители, а также время от времени наезжали туда священнослужители и иерархи Церкви.

Однажды весь монастырь пришел в большое волнение: сам Бернар Клервоский известил аббатису о своем скором приезде. Он был там принят не как простой смертный, а как «ангел небесный»; он, несомненно, провел в монастыре целый день, к великой радости монахинь, жаждавших услышать его поучения. Вероятно, одна деталь сильно поразила Бернара: не без удивления он услышал, как монахини Параклета читали «Отче наш»: вместо того, чтобы говорить «хлеб наш насущный дай нам на сей день», в Параклете произносили: «хлеб наш сверхсущий дай нам сегодня». Изумленный таким выражением Бернар расспросил аббатису, почему они говорят не так, как принято, и Элоиза, несомненно, должна была сказать ему в ответ, что подобная формулировка усвоена ими от Абеляра. Бернар, казалось, удовольствовался таким ответом и дальнейших последствий этот вопрос вроде бы не повлек.

Но некоторое время спустя Абеляр сам посетил монастырь, и Элоиза ему конфиденциально сообщила, что аббат Клерво, как ей показалось, был удивлен тем, что монахини Параклета нарушают общепринятую традицию. Абеляр тотчас же взялся за перо. Тон письма, адресованного Абеляром Бернару Клервоскому, был, как это ни странно, довольно резок. Впрочем, начиналось письмо достаточно почтительно: «Подумав, что сей обычай происходит от меня, вы могли счесть меня зачинщиком некоего новшества; и я решил написать вам и разъяснить мои доводы на сей счет, будучи крайне раздосадован на себя за то, что вопреки своей воле хоть чем-то задел и обидел вас, и пенял бы себе из-за вас более, чем из-за кого бы то ни было», но далее тон послания меняется. Абеляр указывает на источник, откуда он почерпнул это выражение, а также приводит и аргумент в пользу этого новшества. Он указывает на то, что святой Григорий Великий, Григорий VII, подчеркивал, что Господь сказал: «Я есмь истина», а не: «Я есмь обычай». Затем, все более распаляясь, Абеляр не без горячности принялся упрекать аббата Клерво в том, что тот и сам в каком-то смысле является новатором: «Вы тоже вопреки обычаю, бытующему как среди клириков, так и среди монахов, издавна и по сей день стали проводить богослужения у вас в монастыре по-новому, в соответствии с новыми положениями, и вы из-за этого не считаете себя виновным, преступником… Если говорить о том, какие обычаи вы нарушили, то позвольте напомнить вам, что вы пренебрегли теми гимнами, что принято исполнять при богослужениях, и ввели такие, коих мы прежде никогда не слышали и каковые были неведомы почти во всех церквях… Поразительная вещь: тогда как вы посвятили все ваши молельни памяти Богоматери, вы, однако же, не отмечаете в них торжественными службами ни один из ее праздников и ни один из дней иных святых. Вы почти исключили из вашей практики столь почитаемый обычай проводить торжественные процессии. Вы не только продолжаете петь „аллилуйя“ во время службы в первое из трех воскресений до Великого поста вопреки обычаю, бытующему в лоне Церкви, но в вашем монастыре „аллилуйя“ поют и в дни Великого поста!»

Затем Абеляр принимается требовать и для себя права вводить всяческие новшества: «Действительно, Тот, Кто хотел, чтобы Его прославляли на всех языках, Тот желал и почитал необходимым, чтобы Ему служили различными способами и путем различных богослужений поклонялись Ему… Я не пытаюсь никого уверить в том, что надобно следовать в этом моему примеру… Что касается меня, то я буду сохранять эти слова в неизменном виде, а также их смысл столько, сколько будет в моих силах».

Мы не располагаем никакими сведениями о том, что Бернар ответил на это письмо, в котором, кстати, не содержится ни одного намека на полемику, завязавшуюся между этими двумя выдающимися деятелями Церкви; вероятно, письмо это было написано некоторое время спустя после их первой встречи, когда Бернар и Абеляр — аббаты двух монастырей — присутствовали 20 января 1131 года на освящении папой Иннокентием II главного алтаря в соборе в Мориньи.

Но если рассматривать это письмо на фоне всей истории жизни Абеляра, письмо, так и оставшееся без ответа, письмо, в котором он сам первый открыл огонь по возможному противнику и в котором он явно кое-что преувеличил, хотя, по сути, повод для столь яростной атаки был в общем-то ничтожный, то можно сказать, что это послание выглядит своеобразной прелюдией к более острой и гораздо более серьезной полемике.

«О суетная бесполезная роса, которую ты ценишь столь высоко! Тебе неведомо, будешь ли ты завтра жив. Эта плотская слава, коей ты так желаешь, в Священном Писании названа плевелами, что ветер рассеивает подобно легкой соломе». (Из поэмы, приписываемой Абеляру).

«О моя сестра Элоиза, которая мне была дорога в миру и которая мне сегодня очень дорога во Христе, это логика сделала меня ненавистным для мира».

Такой констатацией факта открывается своеобразный символ веры Абеляра, написанный, как мы увидим, в обстоятельствах весьма драматических, — очевидно, что Абеляр совершенно здраво и ясно судил о своем творчестве и о тех ответных реакциях, которые оно породило.