Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн Страница 54

И вот всего лишь благодаря тому, что он показался в этой цветочной короне, Цезарь выиграл очередной тур игры: стал первым из претендентов на наследие Александра, которого жители Золотого города не подвергли осмеянию. Несмотря на то, что он продолжал нежиться в постели их царицы и в ближайшее время — так, по крайней мере, казалось — не собирался эту постель покидать, горожане его уважали. И не только потому, что он их победил. А, главное, потому, что Клеопатра, в том феноменальном спектакле, который она разыгрывала после окончания войны, каждым своим действием и жестом показывала: это она, женщина-фараон, и никто другой, подарила римлянину мечту основателя города, и без нее ни один смертный, будь то даже Цезарь, не мог бы претендовать на возрождение этой мечты.

Тем не менее она вовсе не собиралась отводить императору какую-то иную роль, нежели роль любовника; удовлетворилась тем, что приказала воздвигнуть на берегу моря монумент в его честь — действительно великолепный монумент, смесь греческой архитектуры и колоннад фараоновского Египта (такой стиль был характерен для многих дворцов Александрии). А второго из маленьких Птолемеев — он был последним уцелевшим змеенышем, двенадцати лет от роду, и еще ничего не понимал ни в своей семейной истории, ни в событиях недавней войны, ни тем более в особенностях Рима и Александрии — поспешила сделать своим супругом, с соблюдением всех необходимых процедур (хотя сам брак оставался чисто формальным), и в честь этого события даже дала ему второе имя: «Любящий сестру», иными словами, пожизненная марионетка, обязанная исполнять все ее желания, полное ничтожество.

И уж на сей раз она приняла необходимые меры предосторожности: регентский совет состоял из совершенно бесхарактерных, во всем ей покорных людей. А впрочем, кто бы осмелился хотя бы подумать о том, чтобы выступить пусть даже с самомалейшей критикой против этой маленькой царицы, которая уже доказала, что способна быть столь же жестокой, сколь веселой, и которая теперь показывалась на людях не иначе как вместе с Цезарем?

А может, это Цезарь показывался не иначе как вместе с ней; потому что никогда не возникало такого впечатления, будто она в чем-то уступает ему, совсем напротив: когда они были вместе, то напоминали парные статуи или богов-супругов, которые посетили эту землю — землю, где люди лучше, чем в какой-либо иной части мира, знают толк в подобных вещах.

И самое удивительное, что римлянин, казалось, получал от этого бесконечное удовольствие, радовался этой возможности тактично продемонстрировать свое всемогущество; во всем его облике суховатого и уставшего от битв человека появилась какая-то новая легкость. Да и царица как бы уже не ступала ногами по земле, в ней ощущалась та же, что и в нем, фация — особая, неподражаемая. Они оба витали в облаках.

Было очевидно, что эти любящие друг друга люди имеют общую мечту. Они станут — если уже не стали — людьми-богами. Он — Дионисом, она — Афродитой. Или Марсом и Венерой. Или Осирисом и Исидой — ибо все были уверены, что она родит сына, маленького Хора, младенца Эроса. Когда родится ребенок, они повторят историю Александра и Роксаны — отца этой азиатской царевны белокурый завоеватель победил, а потом женился на ней, женился ради смешения рас, без которого, как он объяснял своим солдатам, заставляя их тоже вступать в браки с местными женщинами, его империя не сможет долго существовать.

Маленький Александр родился после той экзотической коллективной свадьбы, и, если бы не ожесточенная борьба за власть, которая разгорелась после преждевременной смерти Македонца, юный метис, возможно, осуществил бы мечту своего отца и основал династию, которая до сих пор правила бы всем кругом обитаемых земель. Однако им двоим, царице и императору, возможно, удастся дойти до конца Истории и, если случай им улыбнется, замкнуть ее, как пояс, пряжкой легенды. Ведь они уже снискали милость Владычицы судьбы, благословение Тюхе, Исиды, Фортуны. Доказательства тому — их победа и ребенок, который должен родиться. Сын.

«Легче заставить отступить армию, чем остановить мечту, которая уже двинулась в путь» — есть такая пословица у кочевников пустыни. Прошел месяц с тех пор, как пала Александрия, а Цезарь все не мог решиться ее покинуть.

* * *

Правда, осада сильно его измотала. С некоторых пор с ним стали случаться короткие обмороки. С помощью бог весть каких уловок он выдавал их за приступы эпилепсии: Александр, как говорят, страдал этой высокой болезнью, и, по общему мнению — к которому присоединялись и врачи, — она была знаком божественного избранничества. На самом деле тело императора просто уже не выдерживало того безумного ритма, которому годами должно было подчиняться; Цезарь, как любой человек, нуждался в отдыхе.

Он всегда увлекался географией. Он знал, что Александрия — это не Египет, но греческий город, возведенный на его северных рубежах, и с самого начала осады страстно желал увидеть саму страну. Наконец, как большинство образованных людей того времени, он был весьма заинтригован двумя тайнами, которые ни один ученый не мог раскрыть: тайной местонахождения истоков Нила и тайной «механизма» его половодья.

Намекнула ли ему царица — полусловом, полуулыбкой, как умела она одна, — что знает и эти, и все другие тайны Египта, о которых Цезарь, еще будучи подростком, узнал (и сразу же был поражен и очарован ими) из сочинения Геродота? Она ли вызвала в его сознании образ этого волшебного путешествия, решившись на которое, он, как в рассказах о походах Александра, будет переходить от одного восторженного удивления к другому, и так до самого юга, поднимаясь вверх по реке, неспешно перебирающей четки своих чудес? Но если идея путешествия по Нилу и была предложена Клеопатрой, очевидно, что царице не пришлось, отстаивая ее, прибегать к сокровищам своего красноречия или лукавства: Цезарь с радостью ухватился за такую возможность. А между тем ему бы следовало немедленно ехать в Рим.

Ибо новости оттуда были плохими, более того, крайне тревожными: несмотря на все празднества и цирковые представления, которые предлагались народу от имени и за деньги Цезаря, Антоний, которого император оставил присматривать за делами, не мог больше сдерживать плебс. Начались грабежи, пожары: город впадал в состояние хаоса, и пришлось дать толпе урок. Смутьянов в конце концов схватили; суд вынес приговор, согласно которому они должны были покончить жизнь самоубийством, бросившись вниз с Тарпейской скалы, но искры насилия и ненависти еще продолжали тлеть; один за другим из тени выступали всякого рода авантюристы и проходимцы — в их ядовитых речах, направленных против Цезаря, все чаще мелькало имя Клеопатры. Между тем страх до такой степени овладел всеми, что даже атлет Антоний не выходил из дома иначе как в сопровождении отряда преторианцев и, куда бы ни направлялся, пусть даже в священные стены сената, не выпускал из руки меч и не расставался со щитом.

В Александрии же царил мир, цвела весна; через несколько дней море, официально закрытое для судоходства с конца октября, будет торжественно открыто для навигации. У Цезаря больше не было никакого предлога, чтобы задерживаться в Египте; если сейчас он не воспользуется случаем и не отбудет в Рим, слухи о том, что царица держит его под каблуком, подтвердятся и удвоят число его недоброжелателей — тем более что сын Помпея решил отмстить за отца и вновь разжег пламя гражданской войны. Итак, буквально все обстоятельства побуждали Цезаря вернугься в Рим: призывы Антония, положение в сенате, настроения его солдат, соображения осторожности, насущной необходимости, здравого смысла — и даже наличие попутного ветра.