Луначарский - Юрий Борев Страница 55

— Я не против, чтобы просвещать народ. Однако не надо иллюзий. Стендаль говорил: «Что касается меня, я хотел бы, чтобы жизнь была счастливой. Счастье подобно теплоте, которая поднимается с этажа на этаж; но я ни за что на свете не хотел бы жить с чернью, еще менее — быть вынужденным ухаживать за нею». Революция не должна ставить чернь над культурой и интеллигенцией.

Луначарский, сам обладавший отличной памятью, с уважением посмотрел на гостя, наизусть цитировавшего Стендаля. Однако, несмотря на симпатию, возникшую в его душе, Луначарский весьма критично высказался по поводу суждений этого сравнительно молодого, но уже имеющего некоторое имя литератора:

— Для Пушкина чернь — это вовсе не народ, а все те, кто противостоит и народу, и свету разума, и прогрессу, и культуре. Отношения же народа, интеллигенции и революции — более диалектичны и более плодотворны, чем вам кажется. Многое идет у вас от позы, а не от реальных жизненных и социальных позиций. Во всяком случае, эти ваши взгляды мы не примем, однако, если вы будете политически лояльны и реально, а не на словах, захотите сотрудничать в просвещении народа, дело для вас найдется. Мы будем создавать государственное издательство, и там ваши знания могут пригодиться. Если решите этот вопрос для себя положительно, приходите ко мне в начале следующей недели.

Чуковский обиделся:

— Вы еще в 1906 году резко отчитали меня в печати за мой призыв к абсолютно свободному искусству. А теперь я поделился соображениями, которые, мне кажется, могут быть полезны и даже необходимы… Никакой позы у меня нет…

Луначарский заставил себя набраться терпения и стал разъяснять свою позицию:

— Мы одновременно строим новую культуру и учимся тому, как ее строить, и пониманию того, какой она должна быть. Я не все знаю, я готов учиться у всех, у вас в том числе, но у меня есть твердые ориентиры, чему нужно и чему не нужно учиться и что нам нужно в будущем, какой должна быть наша культура…

Луначарский помолчал и после паузы примирительно сказал:

— Дайте я все-таки ознакомлюсь с сокровищами вашего чемодана.

Анатолий Васильевич охватил взглядом листы рукописей, разложенные по всему кабинету, где только возможно. С молчаливого согласия Чуковского нарком осторожно брал листы и подносил их к самым глазам, читая неразборчивый летящий некрасовский почерк. Чуковский же комментировал попадавшие в поле внимания наркома рукописи.

— Это наиболее свободный от цензуры вариант некрасовской поэмы «Пир на весь мир», а это — бесцензурный вариант поэмы «Русские женщины», которая по-новому прочитывается… — говорил Корней Иванович, воодушевившись горячей заинтересованностью Луначарского.

Тут лист выпорхнул из рук наркома и плавно опустился на пол. Молодой гость быстро нагнулся, ловко поднял его.

На следующей странице и без того неразборчивый некрасовский почерк был полустерт. Луначарский обратился к Чуковскому и попросил его помочь прочесть заинтересовавшее его место. Чуковский же не только помог, но и продолжал без устали комментировать каждую страницу, стремясь еще более разогреть любознательность Луначарского. Не без хвастовства Корней Иванович старался обрисовать масштабы, значение и трудность добывания тех сокровищ, которые оказались у него в руках:

— Эту тетрадку я разыскал в Павловске, у родной дочери Авдотьи Панаевой. Листок, который вы сейчас держите, я получил в Саратове, у вдовы поэта Зинаиды Некрасовой. А вот бесцензурная копия поэмы «Саша». Ее я добыл у Николая Федоровича Анненского. Эту же кипу рукописей предоставил мне душеприказчик сестры поэта — академик Кони…

Луначарский достал из верхнего ящика стола две книги и объяснил:

— Это мой «походный» двухтомник Некрасова.

Нарком открыл один из томов и, не находя нужной страницы и продолжая листать сборник, стал наизусть читать стихи из поэмы «Русские женщины», тут же комментируя некрасовские строфы:

— Помните ли, как в некрасовской поэме Пушкин в напутственной речи, обращенной к отъезжающей в Сибирь Волконской, утешает ее. Некрасовский Пушкин завидует подвигу княгини Волконской, видя в нем освобождение от плена светской черни:

Поверьте, душевной такой чистоты Не стоит сей свет ненавистный! Блажен, кто меняет его суеты На подвиг любви бескорыстной!

Корней Иванович, обрадовавшись такому знанию и пониманию поэзии, прокомментировал строки, прочитанные наркомом:

— Здесь Некрасов пропускает сквозь свое поэтическое видение мнение Пушкина о «суетах» ненавистного света, выраженное в заключительных стихах шестой главы «Евгения Онегина», не вошедших в окончательный текст поэмы. Далее некрасовский Пушкин внушает Волконской надежду: «Пред временем рухнет преграда».

Отметив про себя литературную наблюдательность собеседника, Луначарский продолжил свою мысль:

— В поэму Некрасова входит тема бессмертия подвига Волконской, который выступает примером для потомства.

Анатолий Васильевич стал вновь наизусть читать некрасовские строки, продолжая между тем листать сборник стихов поэта.

— А, вот, нашел, — обрадовался он и прочел:

Умрете, но ваших страданий рассказ Поймется живыми сердцами, И за полночь правнуки ваши о вас Беседы не кончат с друзьями.

Эта вера в бессмертие подвига совершенно в духе революционной этики 60–70-х годов XIX века. Далее идет цензурный пробел. Смотрите, в моем издании изъято целое четверостишие. Посмотрите, пожалуйста, нет ли в вашей бесценной коллекции этого четверостишия?

— Есть! Сейчас найду! — ответил с радостной горячностью и гордостью Корней Иванович и стал торопливо перебирать страницы, разложенные на подоконнике, продолжая при этом рассуждать:

— Уже не один десяток лет скрывается наиболее сильная часть напутственной речи Пушкина. Вот! Нашел! Слушайте:

Пускай долговечнее мрамор могил, Чем крест деревянный в пустыне, Но лицо Долгорукой еще не забыл, А Бирона нет и в помине.

Луначарский взволнованно воскликнул:

— Как прекрасно! Это четверостишие и по содержанию, и по интонации особенно пушкинское! Как горько, что оно столь долго было неизвестно читателям! А как углубляется и идейно заостряется образ Волконской сближением с образом Наташи Долгорукой! Такое сопоставление совершенно в духе представлений декабристской среды…

— И какое точное сопоставление! — подхватил Чуковский мысль Луначарского. — Шестнадцатилетняя дочь петровского фельдмаршала, жившая в роскоши, через три дня после свадьбы последовала в Сибирь за своим сосланным мужем. Через восемь лет ее мужа пытал и казнил Бирон. Вдова казненного ушла в монастырь, где вскоре умерла…

Радуясь взаимопониманию с собеседником и восхищаясь его бесценной коллекцией рукописей, Луначарский сказал: