Чапаев - Владимир Дайнес Страница 55

— Поп, известное дело, врет, — отвесил Чапаев крепкую мысль. — Он и живет обманом, а то какой же поп, коль обману нет? Не трожь, говорит, скоромного, а сам будет гуся в масле жрать, только кости потрескивают. Чужого, говорит, не тронь, а сам ворует, — этим попы и опостылели нам… Это верно, а все-таки веру чужую не трожь, она не мешает тебе. Верно, ли говорю, товарищи? Место было выигрышное. Чапаев это знал и потому именно в этом месте поставил свой хитрый вопрос. Красноармейцы — крестьяне, раскаленные чапаевской речью, словно давая исход задушившему долгому молчанию, прорвались буйными криками. Только этого и ждал Чапаев. Симпатии слушателей были теперь всецело на его стороне: дальше речь, как ни построй — успех обеспечен.

— Ты вот тащишь из чужого дома, а оно и без того все твое… Раз окончится война — куда же оно все пойдет, как не тебе? Все тебе. Отняли у буржуя сто коров — сотне крестьян отдадим по корове. Отняли одежу — и одежу разделим поровну… Верно ли говорю?!

— Верно… верно… верно… — рокотом катилось в ответ…. Чапаев держал в руках коллективную душу огромной массы и заставлял ее мыслить и чувствовать так, как мыслил и чувствовал сам.

— Не тащи!.. — выкрикнул он, резко поддав левой рукой. На минутку встал, не находил нужного слова. — Не тащи, говорю, а собери в кучу и отдай своему командиру, все отдай, што у буржуя взял… Командир продаст, а деньги положит в полковую кассу… Ранят тебя — вот получи из этой кассы сотню рублей… Убили тебя — раз тебе на всю семью по сотне! Што, каково? Верно говорю али нет?

Тут уж случилось нечто непредставимое — восторг перешел в бешенство, крики перешли в исступленный, восторженный вой…

— Все штобы было отдано, — заканчивал Чапаев, когда волненье улеглось, — до последней нитки отдать, што взято. Там разберем, кому отдать, у кого што оставить, вам же на помощь. Поняли? Чапаев шутить не любит: пока будут слушать — и я товарищ, а нет дисциплины — на меня не обижайся!

Он закончил речь свою под отчаянные рукоплескания, под долго несмолкавшее ура…

После занятия Сломихинской В. И. Чапаев принялся за наведение порядка в Александрово — Гайской группе. В первую очередь он обрушился на командный состав, так как бывший командир бригады Андросов, начальник штаба бригады и другие командиры напились и вели себя недостойно. Чапаев распорядился арестовать их и отправить в Александров Гай. Однако начальник политотдела бригады Ефимов, признавая арест правильным, заявил, что Чапаев вносит анархию и дезорганизацию и что работать с ним он не желает. Между Ефимовым и работником политотдела армии Мюратом по поводу этого ареста произошел следующий разговор по прямому проводу:

«Мюрат: Заведующий политотделом армии товарищ Куч — мин предлагает сообщить подробности ареста штаба бригады, так как из политических известий ничего толком понять невозможно. Сообщите, можете ли из ваших сотрудников назначить временно заведующим политотделом до приезда нового?

Ефимов: Я сообщал, что начальник бригады и начальник штаба, заведующий оперативным отделом, комендант станицы Сломихинская, врид политкома бригады арестованы помощником политкома кавалерийского дивизиона за пьянство. Арестованы они при выходе из штаба бригады. Политком связи, тоже бывший в пьяном виде, скрылся неизвестно куда. Пять арестованных под конвоем прибыли в Александров — Гай. Штаб бригады тоже прибыл в Алексацдров — Гай.

Прошу Вас, чтобы Вы назначили вместо меня политкома бригады. Я не хочу работать в этой должности с партизанами. Желаю остаться заведующим политотделом. На должность политкома бригады временно можно назначить одного из сотрудников или комиссаров части. Сейчас затрудняюсь назвать кого, так как сейчас в бригаде полный хаос. Завтра созываю собрание всех политкомов и политсотрудников, тогда только могу сказать, кого назначить врид комиссаром бригады, но боюсь, что желающих заступить на эту должность, возможно, не окажется, так как все сотрудники и политкомы резко осуждают дезорганизованность и взгляды на армию чапаевских помощников, которые находятся в бригаде в частности, вновь назначенный начальником бригады Потапов.

Мюрат: За сведения благодарю. Вызывать охотников на Вашу должность не рекомендую. Скажите, Ваш уход объясняется последней причиной или есть еще другие?

Ефимов: На три четверти повлияли последние, путаные распоряжения штарма 4 и анархия, внесенная Чапаевым. Об этом завтра представлю протокол нашего заседания. Кроме того, я занимаю две должности; истрепался нервами и думаю, что необходима моя замена другим, более хладнокровным работником. А меня прошу заменить как в должности политкома бригады и в последующем заведующего политическим отделом.

Мюрат: Скажите, существует единство мнений по отношению к чапаевцам между Вами и Фурмановым? А также как относитесь к аресту штаба бригады и не примешано ли тут что-нибудь другое? Рекомендую по окончании разговора взять ленту нашего разговора. Вопросы, поднятые Вами, поставлю на обсуждение и отвечу завтра.

Ефимов: Между мною и Фурмановым почти не было никакого разговора о Чапаеве, за исключением моих слов, что я с Чапаевым работать не могу. Арест поименованных лиц произведен правильно, так как некоторые бесчинствовали и были в бессознательном состоянии. Как работники они сейчас были бы ввиду перегруппировки крайне необходимы».

Д. А. Фурманов, характеризуя В. И. Чапаева, писал:

«Чапаев был из тех, с которым сойтись можно легко и дружно. Но так же быстро и резко можно разлететься. Эх, расшумится, разбунтуется, зло рассечет оскорбленьем, распушит, распалит, ничего не пожалеет, все оборвет, дальше носа не глянет в бешенстве, в буйной слепоте. Отойдет через минуту — и томится. Начинает трудно припоминать, осмысливать, что наделал, разбираться, отсеивать важное и серьезное от случайной шелухи, от шального чертополоха… Разберется — и готов пойти на уступки. Но не всегда и не каждому: лишь тогда пойдет, когда захочется, и только перед тем, кого уважает, с кем считается… В такие моменты надо смело и настойчиво звать его на откровенность. На удочку шел Чапаев легко, распахивался иной раз так, что сердце видно.

Человек он был шумный, крикливый, такой строгий, что иной, не зная, подойти к нему боится: распушит-де в пух, а то — чего доброго — и двинет вгорячах!

Оно и в самом деле могло так быть — на незнакомого да на робкого. Чем в тебе больше страху, тем горше свирепеет сердце у Чапаева: не любил он робкого человека. И поглядеть со стороны — зверем зверь, а поближе приглядись — увидишь простецкого, милейшего товарища, сердце которого открыто каждому чужому дыханью, и от этого дыханья каждый раз вздрагивает оно радостно — чутко. Присмотрись — и поймешь, что за этой пыльной бранью, за этой нахмуренной суровостью ничего не остается, ни малого камушка у пазухи, — все он выстреливает разом, подчистую. И когда отговоришь с ним, — согласен ты или не согласен, — знаешь зато и чувствуешь, что исчерпал вопрос до донышка. Неконченых дел и вопросов с Чапаевым никогда не останется — у него всегда все кончено. Сказал — и баста! Голову свою носил Чапаев высоко и гордо — недаром слава о подвигах его громыхала по степи. Та слава застлала Чапаю глаза, перед самим собою рисовала его непобедимым героем, кружила ему голову хмелем честолюбия.