Маска Аполлона - Мэри Рено Страница 56

Выйти из себя на сцене — катастрофа; мне повезло, что я еще в юности научился с этим бороться. Когда в девятнадцать лет тебе приходится выходить на сцену в маске, измазанной изнутри дерьмом, этого уже не забываешь. Бедный Мидий никогда, до самого конце наших гастролей, не прекращал подобных попыток заставить меня забыть мои строки. Так что теперь я схватился за оружие, которое всегда меня выручало, если не было другого. Я здесь для того, чтобы почтить бога; в священном пределе, где никто не даст воли рукам, даже встретив убийцу своего отца. Об этих священных законах вспоминаешь редко; да и приходится редко; но у нас они в крови. И теперь я мог сражаться лишь в рамках этих законов. Они попытались отобрать у меня пьесу, превратив ее в третьесортную сатиру, — я снова сделаю ее трагедией, если даже умру на сцене.

Я вступил вовремя, но перебивался со строки на строку. В какой-то момент увидел за глазницами маски, как Менекрат замигал, — и подивился, сколько же я пропустил. По счастью, это самое скучное место в пьесе. Я потряс свои тирсом; точнее, просто держал руку, а она сама тряслась; но Тиресий очень стар и очень рассержен. Я переигрывал, конечно; но Менекрата это снова разогрело, так что в общем получилось не плохо.

Со сцены я уходил вместе с Филантом, игравшим Кадма. Едва мы убрались с глаз долой, он сдвинул маску на затылок и уставился на меня; переполненный словами настолько, что сказать ничего не мог, только хотел. Я поднял руку, чтобы его остановить:

— Нет, помолчи. Сначала доиграем, всё остальное потом. И ни слова Менекрату.

Едва я начал раздеваться, в моей уборной появился Менекрат, прямо со сцены.

— Что случилось, Нико? Что с публикой? Ты знаешь, что пропустил двадцать строк, а остальные всё больше импровизировал?… И у этой маски глазницы слишком узкие, почти ничего не видно.

Я не сказал ему «Со мной не надо притворяться, друг мой». Ведь это могло быть и правдой. Даже при хороших глазницах видишь только то, что прямо перед тобой; чтобы посмотреть вбок, надо голову поворачивать. Так что он мог и понятия не иметь, что вызвало тот переполох.

— Дорогой мой, — говорю. — Давай оставим это на потом. Это политика; но мы будем заниматься своим делом, пока не закончим. Если ты что-нибудь узнаешь — не расстраивайся; нам надо пьесу доиграть. Когда оденусь, я хочу со своей маской посидеть.

Некоторые актеры просто обойтись не могут без этого ритуала; его очень любят изображать художники и скульпторы. Что до меня, я предпочитаю заранее забирать свои маски домой (если не дают, скандалю) и осваиваться с ними в тишине, чтобы не было никаких свидетелей кроме бога. Но в театре есть хорошая традиция: если кто-то сидит перед маской, тревожить его нельзя. Это дает человеку возможность собраться, если что-нибудь выбило его из колеи. Я слышал, как мой костюмер шёпотом спроваживает людей от двери. Голоса мальчишек-хористов то приближались, то удалялись: они там плясали на орхестре. А я сидел, опершись подбородком на кулак, и смотрел в леопардовые глаза изящного, мягкого Диониса; и размышлял о бессмертном охотнике и его жертве.

Но вот позвали; стража вывела меня к целомудренному Пентею. Бог маскируется под смертного юношу, но все вокруг ощущают в нем что-то сверхчеловеческое, все кроме царя; а царю он отвечает мягко, с улыбкой, и хоть говорит правду — но туманно. Аудитория наша притихла; но я чувствовал, как все напряглись; толпа шелестела, словно мыши в стене. Вот сейчас я должен их забрать; потом уже поздно будет: важнейшая сцена пьесы как раз здесь.

Пентей обвиняет бога в том, что тот просто-напросто ловкий шарлатан, срезает ему волосы (парик там хитрый) и требует, чтобы тот отдал ему тирс. «Сам отними, — спокойно отвечает бог. — Мой тирс — от Диониса.»

Эту строку я произнес со всем смыслом, какой в ней есть; и Менекрат — актер очень чувствительный — мне подыграл: он задержался на момент и замолк, прежде чем яростно схватился за мой посох. Я повернулся к хору менад с жестом, который говорит: «Готово!» В театре воцарилась тишина; нагруженная страхом, как я и хотел.

Тирс — символ божественного безумии, который человек должен выбрать сам. Так каждый удовлетворяет свою природу.

Ведь бог поначалу пришел в Фивы с миром. Он говорил: «Принесите мне всю необузданность, всю распущенность ваших сердец; я это понимаю, это мое царство. Мой дар — это меньшее безумство, которое даст отдохнуть вашим душам и избавит их от большего. Познайте себя, как говорит вам мой брат Аполлон. Я нужен вам.» Фиванские женщины возмутились: «Да как ты смеешь?! Ты хочешь нас в животных превратить? Мы в городе живем, у нас законы. Ты оскорбляешь нас. Оставь, уйди!» Как раз поэтому они и получили безумие бога без благословения его; и теперь носились по горам, разрывая волков ногтями.

А потом появляется Пенфей и заявляет: «Ты, грязный чужеземец, достойных жен гнуснейший совратитель, меня ты одурачить не пытайся. Себе хозяин я, не вздумай спорить, иначе гнев мой сразу испытаешь. Я чист; и дума о распутстве женщин — там наверху, в лесах, — меня тревожит. Так с глаз моих долой, в тюрьму сейчас же! И чтоб я больше о тебе не слышал!»

И ведь бог в улыбчивой маске получает свою власть над этим человеком из его собственной души: околдовывает Пентея гордыней, спрятанной в сердце его. Пентей пьянеет от этого сладкого яда и начинает думать, что он единственный здравый и добродетельный человек в этом грешном мире. Он отказывается от малого безумия ради большого.

Но бог предупреждает его; как они всегда предупреждают, прежде чем ударить. Это можно сыграть с издевкой, так я и репетировал. Но сейчас, вдруг, мне показалось, что гораздо лучше будет приоткрыть завесу, чтобы человек смог увидеть, если захочет, с кем он имеет дело. Строку «Ты позабыл, что делаешь и кто ты» я произнес очень тихо, но направил ее в резонатор. Это была хорошая находка. Мне и самому страшно стало.

Менекрат отлично подыграл, отшатнувшись. Я слишком много от него требовал, непривычно изменив тон, но он просёк. Ну что ж, подумал я, когда с маской сидишь — бога зовешь. Я просто должен брать всё, что он мне посылает.

Когда мы ушли, зрители кричали и топали ногами, как всегда бывает после пережитого напряжения; такая разрядка — это, наверно, еще один дар Диониса. А я расслабиться не мог. Я даже маску не поднял, хотя пот заливал лицо. Менекрат положил мне руку на плечо и сказал:

— Слушай, Нико, это блестящая трактовка. Я теперь уверен, что Эврипид именно так и хотел.

Ага, значит он узнал, если раньше не знал, подумал я. Но, при всей благодарности за его доброту, я не мог с ним заговорить. Ни с кем не мог.

— Хорошо, дорогой. — Только это и ответил; и ушел.

Хор оплакивал своего предводителя, закованного в цепи; а я не мог отдыхать, ходил взад-вперед по своей комнате за скеной. Солнце поднялось уже довольно высоко; на сцене маска давала тень глазам, но становилось жарко. Я пытался представить себе, где сидит Дион. Но пуще смерти боялся, что сейчас кто-нибудь войдет и скажет, где он.

Подошло время начинать землетрясение. Я был настолько взвинчен, что буквально дрожал; как моряк, когда кто-нибудь свистит на корабле. Ну и ладно, пусть начинается, думалось мне, когда я пробежал к резонатору за сценой и начал грохотать там. Эффект был потрясающий. В Сиракузах могут сделать что угодно: там гром гремит далеко или близко, целые колонны падают, а молнии такие — почти слепят.