Елизавета I - Кэролли Эриксон Страница 57

Озабоченная тем, как бы ничего не пропустить, Елизавета посылала вперед людей, чтобы узнать заранее тему каждого действа, а заодно утишить приветственные клики — иначе не было слышно музыки и стихов. Она отмечала глубину и искренность всего происходящего, что свидетельствует о хорошей наследственности, мудром воспитании, триумфе Времени, когда королевство наконец вырвалось из тьмы и идолопоклонства, затмивших английский горизонт в годы царствования Марии, и обернулось к свету божественной истины. В ходе этого праздника Времени, любимого символа протестантизма, Елизавете преподнесли Библию на английском, и, к восторгу толпы, она, приняв ее, поцеловала и воскликнула, что отныне, перед тем как сделать любой шаг, будет «обращаться к этой книге».

В глазах и королевы, и ее подданных в этом праздновании Времени имелся и несколько иронический оттенок, ибо пять лет назад, когда короновалась Мария и на улицах Лондона тоже было полно народа, в одном месте взметнулось полотнище с ее любимым девизом: «Истина, дочь Времени», девизом, который она подкрепила щедрой раздачей денег. Но для протестантов истина Марии — это ложь католицизма, и теперь, должно быть, Елизавета находила немалое удовлетворение в том, что этот девиз ненавистной сестры получил новый смысл.

В дальнем конце Чипсайда городской архивариус преподнес Елизавете кошелек с монетами, и она ответила ему (и лондонцам) проникновенной речью.

«Благодарю вас, милорд и братья, — начала Елизавета, — благодарю и заверяю, что буду всем вам доброй госпожой и королевой и навсегда останусь со своим народом». Слушатели впитывали ее слова, восхищенные не только красноречием, но и «поистине королевским голосом, от одного звука которого задрожит любой враг». «Вы можете положиться на мою волю, — продолжала Елизавета, — и на мою решимость править страной, как должно. И пусть никто из вас не усомнится в том, что ради общего покоя и благополучия я не пожалею ничего, в том числе и собственной жизни. Да благословит вас Бог!»

Речь была встречена настоящим взрывом восторга, и, пока королевские носилки медленно двигались в сторону Вестминстера, толпа, казалось, забыла, что перед ней, в сущности, двадцатипятилетняя девушка довольно хрупкого сложения, с длинными, по-девичьи распущенными рыжими волосами, выбивающимися из-под королевского венца. В глазах людей Елизавета разом сделалась повелительницей.

Во время последнего действа Елизавета явилась в облике Деборы, «судии и восстановительницы дома Израилева», со скипетром в руках и в пышном королевском одеянии. Это был достойный ответ на происки Нокса и завет на будущее. Елизавета была тронута до слез. «Будьте уверены, — обратилась она к толпе, когда действо закончилось, — что я стану вам доброй королевой…» Дальнейшие ее слова потонули в приветственных возгласах. Начиналась последняя часть торжественного пути — от Темпл-Бара к Вестминстеру.

С самого начала и до конца процессия проходила под знаком триумфа — не только Елизаветы, но в каком-то смысле и ее бедной матери, которую во время торжеств тоже изображали со скипетром и диадемой, не говоря уже о королевском титуле. Это был также и триумф ее отца-гиганта, чей образ с началом нового царствования вновь возник в народной памяти.

«Вспомним старого Генриха!» — раздался голос из толпы, когда носилки с Елизаветой остановились у Чипсайда, и все заметили, что королева широко улыбнулась. Она не сомневалась, что, доживи отец до этого момента, момента торжества ребенка Анны Болейн, ребенка своих лучших надежд и самых горьких разочарований, доживи Генрих до этого момента, он испытал бы подлинную радость.

В апреле 1559 года, через три месяца после коронации, совершенно неожиданно и к опасению многих, при дворе большую силу набрал Роберт Дадли. Королевский конюший, высокий, мускулистый атлет, по всеобщему мнению, «на редкость красивый молодой человек», некоторые даже считали, что самый красивый в окружении Елизаветы, Дадли был на виду с первых дней царствования, но столь стремительной карьеры предсказать тогда не взялся бы никто. На торжествах по случаю коронации Дадли явно выделялся: в гордом одиночестве двигался он непосредственно за королевскими носилками, ведя неоседланную лошадь ее величества, и все, казалось, только и ждали, что он украсит собою игрища, маскарады, карнавалы в честь восшествия Елизаветы на трон. И все равно никто не предполагал, что вскоре он сделается любовником королевы.

«В последнее время лорд Роберт вошел в такой фавор при дворе, что, по сути, самолично ведет все дела, — с неудовольствием отмечал Фериа. — Более того, говорят, что Ее Величество целыми днями да и ночами не выходит из его покоев».

Смелое, при всех оговорках, утверждение; правда, вскоре молва об интимных отношениях королевы со своим конюшим распространилась так широко, что зарубежные дипломаты испытывали немалую неловкость, пересказывая истории, которые были у всех на слуху и на устах. Именно так и писал своему начальству в Венецию Мантуан иль Шифанойа: «Здесь все говорят такое, что я и повторять не осмеливаюсь». Де Куадра, сменивший Фериа на посту испанского посла, отмечал, что о королеве и Роберте Дадли рассказывают самые невероятные истории и он ни за что бы в них не поверил, если бы Тайный совет в полном составе «не делал ни малейшей тайны» из их отношений.

Об этих отношениях знали все, и, возможно, поэтому в письменном виде никто о них особенно не распространялся. К тому же для молчания была еще одна веская причина: писать на эту тему, сплетничать было чрезвычайно опасно. И даже имея в своем распоряжении массу косвенных свидетельств и подтверждений, смысл которых прочитывается безошибочно, мы не располагаем никакими бесспорными доказательствами того, что королева потеряла невинность именно в 1559 году (а не раньше — не будем забывать о Томасе Сеймуре).

На намеки самой Елизаветы полагаться нельзя, так как, помимо всегдашней склонности к разнообразным фантазиям, королева находила какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы бросить вызов общественному мнению. Она нечасто придавала значение тому, что говорит, и всегда, не задумываясь, уступала непреодолимому желанию подразнить, смутить, вогнать в краску окружавших ее важных персон.

Так что глупо было бы слишком доверять и ее собственным заверениям в чистоте и невинности и, с другой стороны, кроткому «признанию», которое она сделала де Куадре в 1561 году: мол, я «не ангел» и с Дадли действительно что-то было. Впрочем, скажи она, что ничего не было, слова эти слишком явно разошлись бы с ее поведением, ибо скандал разгорелся, в частности, еще и потому, что Елизавета выказывала Дадли недвусмысленные знаки внимания на публике.

Быть может, она взяла его в любовники просто из чувства протеста и желания самоутвердиться. Ибо в первые годы своего царствования Елизавета вела себя на редкость самовластно и агрессивно. «Подобно крестьянину, которому вдруг пожаловали дворянство, — пишет габсбургский посол, — она, как только взошла на трон, раздулась от самодовольства и считает, что ей все позволено». Елизавету никогда не готовили к роли королевы, и при всем присущем ей обаянии, свойстве располагать к себе людей и даже магнетизме ей катастрофически не хватало сдержанности. Никто и никогда не учил ее тому, что ради блага государства следует подавлять свои порывы; более того, вынужденная смолоду ограничивать себя во всем, она теперь решила потакать любым своим желаниям. По словам одного биографа, Елизавета отличалась «таким упрямством и своеволием, что вела себя, даже не задумываясь о собственном благе, не говоря уже о благе королевства».