Святой Грааль. Во власти священной тайны - Ричард Барбер Страница 57

Это — далеко не воинствующее христианство в романе «Перлесво», силой обращающее в свою веру, а деликатное изложение богословских тем, имеющее ключевое значение для христианского вероучения. Хотя сама мысль о том, что запутанные богословские диспуты могли послужить источником вдохновения для вполне светской литературы, представляется нам странной и нелепой, нам для начала необходимо рассмотреть границы между мирянами и клириками, сложившиеся в конце XII в. Многие видные фигуры светской администрации были членами различных религиозных орденов, и, хотя власть оставалась в руках крупнейших и могущественных феодальных властителей, в эпоху быстрого распространения образованности им необходимы были грамотные секретари-помощники. Кстати сказать, слово «клерк» происходит от латинского «клирик» и имеет общий корень со словом «клир», то есть духовенство, люди Церкви. Так, знаменитый Томас Бекет [167], любитель роскоши и удовольствий, стоявший во главе светской администрации Генриха И и впоследствии ставший аскетом и архиепископом Кентерберийским, представляет собой один из наиболее ярких примеров различий между обоими мирами. Такие люди чувствовали себя как дома и в том, и в другом «мире». Не будучи знатоками богословских тонкостей, они придерживались широких религиозных взглядов, что делало их восприимчивыми к новым идеям и побуждало вступать в спор с Церковью. В этом смысле не имеет особого значения, как звучал титул Робера де Борона: по-светски — «мессир» или по-церковному — «мэтр». Эти люди легко переходили из одного мира в другой, подобно тому как повести и истории о Граале трансформировались из романов в богословские трактаты, а у читателей не возникло чувства противоречивости.

Доказать силу и действенность евхаристии означало поднять знамя борьбы с ересями; в этой связи повести о Граале можно прочесть как своего рода призыв к оружию, обращенный к рыцарству Европы, — призыв сплотиться против сил, угрожающих единству Церкви. Филипп Фландрский прославился своими преследованиями еретиков, и произведения Кретьена можно читать как своего рода roman-a-clef (роман-ключ), в центре которого находились кампании Филиппа против ересей [168]. Однако было бы преувеличением называть Персеваля образцовым средневековым христианином, борцом с ересью катаров и защитником веры: то, что нам известно из «Повести о Граале», представляет собой описание эволюции героя от почти агностического состояния духа до доблестного рыцаря — убежденного христианина, обыкновенного верующего, но не изувера-фанатика. Кстати, говоря о ереси, надо отметить важную деталь романов о Граале: все они являются своего рода квинтэссенцией ортодоксальности в отношении изложения христианской веры. Робера де Борона принято изображать вольнодумцем, симпатизировавшим еретикам, однако описание Св. Троицы в его романах и его взгляды на брак — который, кстати сказать, катары решительно отвергали — находятся в полном соответствии с учением Церкви.

Романы о Граале не заключают в себе никакой тайны: напротив, они раскрывают и выражают воззрения той эпохи. Философы и богословы дебатировали вопрос о природе евхаристии по тем же самым мотивам, по которым были написаны и эти романы. Начиная с X в. в обществе проявлялся все более заметный интерес к евхаристии. В IX в. церковный собор, собравшийся в Челси, признал физические элементы евхаристии, в частности — гостию, своего рода неосвященной реликвией, к которой следует относиться как к прочим святыням и которую не возбраняется полагать в фундамент вновь возводимых церквей или в основание алтаря [169]. Богословские дебаты о реальности присутствия Христа в Св. Дарах не только коренным образом изменили эти взгляды, но и сместили главный акцент литургии с воспоминания о Христе и святых к восприятию Христа как главной действующей силы в повседневной жизни каждого члена Церкви. В этом смысле евхаристия являла собой Самого Христа; этим и объясняется настойчивое желание всех собравшихся в храме видеть гостию, когда она только что освящена. По словам одного исследователя, к XIII в. евхаристия стала пользоваться всеобщим почитанием в качестве уникального, единственного в своем роде таинства.

Жаркие споры о «технической» стороне евхаристии, кипевшие прежде среди богословов, начали волновать умы и сердца простых верующих, которые собирались послушать проповеди и мессу в изложении приходских священников, своды богословских аргументов для которых готовили епископы, такие, как Роберт Гросстест Линкольнский, бывавший в Париже и Оксфорде и в 1220-е годы написавший свой трактат «Templum Dei» («Храм Божий»), Этот весьма ученый труд, в котором образ Храма используется как синоним христианской веры, перекликается с дюжинами аналогичных текстов, написанных иерархами Церкви в доказательство того, что священники в силу своего сана имеют право и возможность совершать Божественные таинства. Подобные тексты начали появляться в начале XIII в.; они представляют собой неотъемлемую часть попыток сделать содержание церковных служб и таинств более доступным для понимания мирян. Были написаны целые поэмы, посвященные изложению мессы, в частности, поэма Гонзало де Берсео «El sacrificio de la misa» («Жертва мессы»), созданная в начале XIII в. в Испании. Эти произведения были адресованы аудитории, которая не слишком хорошо владела латынью, но состояла из неплохо образованных благочестивых мужчин и женщин. В этой поэме присутствует сложная символика потира и дискоса как реликвий, замещающих собой гроб, в который Иосиф Аримафейский положил тело Христа, и камень, прикрывающий вход в этот гроб; это свидетельствует о том, что богословские аналогии и уподобления уже вошли в сознание достаточно широкой аудитории.

В несколько иной манере, но также предназначенной для использования проповедниками, выдержано собрание чудес, составленное Цезарием Гейстербахским [170] — цистерцианским монахом, писавшим в 1220-е годы. Его книга явно адресована новоначальным — монахам, только-только вступившим в монастырь; однако собранные в ней истории суть отражение народной культуры той эпохи. Целую главу своего труда — а это двенадцатая часть книги — Цезарий посвящает историям и чудесам, связанным с евхаристией. Чудесные истории подобного рода имеют давнюю и устоявшуюся традицию, восходящую к Григорию Турскому [171], писавшему в VI в., и уже упоминавшемуся нами трактату Пасхазия Радберта о евхаристии (IX в.). Рассказы о чудесах служат аргументом в пользу его утверждения о материальной реальности евхаристии. Во многих случаях эти истории весьма и весьма близки по манере к сценкам из романов о Граале, таким, как видение младенца-Христа в потире, что является общей темой для широкого круга произведений — от «Перлесво» до «Ланселот-Грааля» [172]. Эта история фигурирует и в более ранних источниках, но особую популярность она приобрела в XIII в. Мэттью Пэрис в своей биографии Эдуарда Исповедника [173] рассказывает, что такое чудо имело место, когда архиепископ Вульфстан [174] совершал мессу перед королем. Рассказывают, что подобное видение было явлено и Элеоноре, сестре английского короля Генриха III.