Мемуары "власовцев" - Александр Окороков Страница 57

В сентябре месяце я получил официальный приказ об эвакуации. Я решил уезжать. Остаться — это значило снова влачить полурабское существование марионетки в руках партийных функционеров. К тому же далеко не было известно, как посмотрят большевики на мою общественную деятельность во время немецкой оккупации. Мое решение уехать ускорили сами немцы, издавшие приказ об обязательной эвакуации Киева от гражданского населения. В городе все равно оставаться было нельзя, поэтому погрузились в поезд и поехали.

После продолжительного и весьма богатого приключениями путешествия, которое заслуживает того, чтобы быть отдельно описанным, мы прибыли в Краков вместе с теми научными работниками, которые не захотели, подобно мне, остаться на милость победителей, и той аппаратурой, которая была необходима для продолжения натпих научных работ. В Кракове мы застали население, еще более враждебное, чем на Украине, и террор немцев, принявший еще более жестокие формы. Ежедневно афиши возвещали о расстрелах заложников, иногда даже эти расстрелы производились на глазах у населения, на улицах города. Немудрено, что атмосфера здесь была еще более насыщена активным и пассивным сопротивлением всех жителей. Вначале к нам, беженцам с Востока, относились недоверчиво, иногда с враждебностью, но в конечном счете поляки народ неплохой, с большевиками уже успели познакомиться и поэтому в глубине души нам сочувствовали. С помощью некоего д-ра Питча (теперь профессора и директора Гмелинского института) и его помощника д-ра Гирша нам удалось пристроиться при филиале их института и организовать вновь работу в наших лабораториях.

В Кракове нам удавалось доставать уже русские и украинские газеты. В русских газетах всё чаще и чаще упоминалось имя Власова в связи с организацией воинских частей среди военнопленных для борьбы с большевиками.

На улицах Кракова уже не редкость было встретить солдат РОА. Офицеров РОА было мало, зато много было казачьих командиров. Однако те сведения, которые нам удавалось собирать среди очевидцев, а иной раз и газетные сообщения не говорили в пользу этих казачьих войск. Прежде всего было определенно известно, что немцы бросали их на борьбу исключительно против партизан, на Восточном фронте их было совершенно ничтожное количество. Поэтому вполне понятна та ненависть, которую открыто высказывало польское население к этим «наемникам немцев» (под такой кличкой они были известны). Конечно, было бы несправедливо на основании тех незначительных сведений, зачастую неточных и необъективных, обвинять эмиграционное казачество в «предательстве», коллаборационизме и проч. Несомненно, это не так, что показывает хотя бы тот факт, что когда возник Комитет Освобождения Народов России, то казачьи войска во главе со своими командирами заявили о своей верности идеям манифеста и просили наперебой послать их на борьбу с большевиками. Однако нельзя закрывать глаза и на тот факт, что нашлось немало проходимцев, которые бесчестили славное имя казачества, в чем им деятельно помогали немцы. Поэтому, я думаю, правильнее будет отложить решение о роли эмиграционного казачества во Второй мировой войне до более спокойного времени, когда объективный историк соберет все материалы и сделает нелицеприятные выводы.

Исходя из этого, я никак не могу сочувствовать той массовой выдаче большевикам казачества и его командиров, которая была произведена союзниками в первый послевоенный год. Всем известно, что генералы Краснов, Шкуро и др. были преданы т. н. большевистскому суду и убиты палачами в Москве. Эти генералы были еще задолго до Второй мировой войны известны своей враждебностью к большевизму, поэтому суд большевиков над ними является очередным издевательством над правосудием, к которому так привычны Вышинский и компания. Если трагедия этих генералов стала достоянием гласности, то можно не сомневаться в том, что все выданные союзниками казаки и командиры погибли либо в застенках НКВД, либо в концентрационных лагерях. Только с той разницей, что все эти несчастные были замучены за той стеной молчания, за которой гибнут в тоталитарной стране тысячи безвестных борцов за свободу. Да будет легка им земля!

В Кракове мне удалось наладить контакт с одним офицером РОА, неким Р., который работал в школе пропагандистов в Дабендорфе, и от него я был в постоянном курсе событий, происходящих в Берлине. Немцы упорно не хотели развязать руки Власову, используя его только в качестве пропагандной приманки для набора в свои части. Все время шли разговоры о том, что всем восточникам будет дана возможность объединиться, что будет организован комитет представителей и т. д., но пока далее разговоров дело не шло.

Пропаганда немцев принимала всё более вульгарный и фантастический характер, ясно, что немцы рассчитывали только на наивных простачков. Особенно меня возмутила грубая фальшивка, опубликованная в печати, кажется, в начале лета 1944 года: в телеграмме сообщалось о сбитом советском самолете, на котором летел какой-то агент НКВД. На трупе этого агента будто бы были обнаружены списки всех тех бывших граждан, которых предлагалось расстреливать без суда в случае если они попадут в руки советских частей. Один, два «наудачу» приведенные списки заключали большое количество фамилий граждан самых разнообразных общественных слоев и профессий. Тут был и какой-то Мурза-Хан из Туркестана, и профессор N-ский, и военнопленный А…. . ский, и т. д. Конечно, полного списка никогда не было опубликовано, ибо его никогда не существовало в природе. Ясно, что эта фальшивка опубликована была с целью устрашить восточников и побудить их записываться в части РОА.

В толе 1944 года произошло покушение на Гитлера, впервые все, даже самые твердокаменные Гитлерманы почувствовали, что почва колеблется у них под ногами. Однако закулисная борьба, о которой я еще не знал, но только мог догадываться, препятствовала им признать наше право на свою организацию.

В щрле месяце я написал письмо Власову, в котором вспоминал о нашем кратковременном знакомстве и указывал ему на то, что немцы спекулируют на его популярности среди восточников и обманом завлекают людей в свои войска, используя их затем не для борьбы против Сталина, а как им заблагорассудится. Власов, какя узнал потом, письмо мое получил, но не успел мне ответить. Уже в Берлине он мне говорил, что в то время он получал сотни подобных писем. В августе месяце (как я потом узнал) он решился наконец остро поставить вопрос о дальнейшей своей работе, требуя своего заключения в лагерь военнопленных и отказываясь от всех своих привилегий в том случае, если ему и антибольшевистским силам ре будет дана возможность самостоятельной организации. Это подействовало, и, по словам Р., Власову были предоставлены некие помещения в Далеме (пригородная часть Берлина) и даны заверения, что в ближайшее время получит признание антибольшевистская организация.

Однако улита ехала весьма медленно, и ко времени моего дриезда в Берлин (октябрь 1944 г.) положение, по сути говоря, изменилось весьма мало: по-прежнему Власов никакой власти не имел и всеми частями РОА бесцеремонно распоряжались немцы. В Берлине я узнал несколько глубже подоплеку это топтания на месте: Власов и его чдсти находились почти исключительно в ведении министерств военного и пропаганды, которые использовали и* в своих интересах, не особенно считаясь с теми антибольшевистскими настроениями, которые побудили рекрутированных записаться в части РОА. Однако такая надувательская политика не могла продолжаться бесконечно: с одной стороны, количество вербуемых резко упало, с другой стороны, и завербованные выражали всё более и более открыто свое возмущение. К этому же времени подоспел и энергичный протест Власова.