Непохожие поэты. Трагедия и судьбы большевистской эпохи. Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов, Владимир Луговской - Захар Прилепин Страница 58

У обоих — быстрый взлёт, громкий, но неустойчивый, всегда готовый обернуться скандалом успех.

У них даже стихи, с которых начиналась слава, — и те схожи интонационно и ритмически.

Смотрите, вот «Ярмарка в Куяндах» Васильева:

Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы…

Стихотворение было опубликовано во втором номере журнала «Новый мир» за 1930 год, и едва журнал вышел, эти строчки были на устах у всей читающей публики.

Корниловское классическое стихотворение «Качка на Каспийском море» написано в том же году, летом, и вышло тоже в «Новом мире», во втором номере, но уже за 1931 год:

…и, качаясь, идут валы от Баку до Махачкалы.

Думается, если здесь и было влияние Васильева, то не прямое: откуда-то пришла мелодия, но Корнилов, по крайней мере когда писал, не вспомнил откуда.

Оба были по два раза женаты — на красавицах и, придётся заметить, не были своим красавицам верны.

Корнилова приметил Бухарин, Васильева — Гронский (настоящая фамилия Федулов) Иван Михайлович, в 1928–1934 годах ответственный редактор «Известий ВЦИК», в 1932–1937 годах ответственный редактор «Нового мира». Два старых русских революционера, обоих репрессировали: Бухарина расстреляли, Гронского посадили.

Некоторые стихи Корнилов и Васильев могли бы обменять друг у друга, никто бы не заметил обмена: схожая эстетика — мясная, почвенная, чуть нарочитая, натуралистичная, схожие темы, схожий пафос, схожая бравада, схожая образная система. Краски — густые, пишут так, чтоб от стиха пахло кровью, навозом, плотью.

У обоих неотрывное внимание к дедам и прадедам, — через их густую, разбойную кровь попытка объяснить свой трудный и самобытный характер.

Самый старый — огромный и рыжий, прадед Яков идёт на меня по сугробу, осиновой лыжей по лиловому насту звеня. …………………………… Вы, хлебавшие зелья вдосталь, или даже того, кто не слаб, на веку заимели до ста щекотливых и рыжих баб.

Это Борис Корнилов — «Прадед» (1934). А это Васильев — «Рассказ о деде» (1929):

Корнила Ильич! Бородатый дедко, Я помню, как в пасмурные вечера Лицо загудевшею синею сеткой Тебе заволакивала мошкара. ……………………………… Таким ты остался. Хмурый да ярый, Ещё не уступчивый в стык, на слом, Рыжеголовый, с дудкою старой, Весну проводящий сквозь бурелом.

И у него же, в стихотворении «Провинция-периферия» (1931):

И смертно Васильев Корнила Ильич, Простой, как его фамилия, Хлестал огневик, багровел, как кирпич, Он пил — тоски не в силах постичь, И все остальные пили.

Они оба своих дедов описывают как лесных, из бурелома вылезших, ярых, упрямых, пьющих, да ещё и рыжих — хотя с чего бы? Сами поэты рыжими не были. Но рыжий — значит иной, чем-то меченный изначально, выпавший из породы — и завещавший такую судьбу внуку или правнуку.

Оба пытались разорвать пуповину — со своей землёй, повышали голос, орали на чёрную, корявую малую родину свою, будто пытаясь прогнать самое любимое и дорогое:

Провинция, я прошёл босиком От края до края тебя — и вижу… Пусть ты мне давала семью и дом, Поила меня своим молоком — Я всё ж тебя ненавижу. Но эта ненависть свежих кровей, Которой — не остановиться! Горячие рельсы в пыльной траве. Гляди: слетели кресты с церквей, Как золотые птицы.

Это Павел Васильев, снова «Провинция-периферия».

А вот его собрат, Корнилов, стихотворение «На Керженце» (1927):

Девки чёрные молятся здесь, Старики умирают за делом И не любят, что тракторы есть — Жеребцы с металлическим телом. Это русская старина, Вся замшённая, как стена, Где водою сморёна смородина, Где реке незабвенность дана, — Там корёжит медведя она. Желтобородая родина, Там медведя корёжит медведь. Замолчи! Нам про это не петь.

А сами всё равно поют, и ненависти своей не верят, потому что вылезти из своей шкуры и расстаться с позвоночником нельзя.

Лошадей описывают — сразу ясно, что с детства понимают и любят это животное, и дело с ним имели. И жалеют это животное — всем существом, до слёз.

У Корнилова:

И на двор летит из конюшни серый. В яблоках. Жеребец. Он себе не находит места, сталь на жёлтых его зубах — это слава всего уезда ходит по двору на дыбах. Попрощайся с красою этою. Вот он мечется, ищет лаз, и кровавые змейки сетью, как ловушка, накрыли глаз. ………………………………… Кровь, застывшую словно патоку, он стирает с ножа рукой, стонет, колет коня под лопатку — на колени рушится конь.

У Васильева:

А у коня глаза тёмные, ледяные. Жалуется. Голову повернул. В самые брови хозяину Теплом дышит. Тёплым ветром затрагивает волосы: «Принеси на вилах сена с крыши». Губы протянул: «Дай мне овса». ………………………… Да по прекрасным глазам, По карим, С размаху — тем топором… И когда по целованной Белой звезде ударил, Встал на колени конь И не поднимался потом.

Трудно не заметить ярмарки Васильева и базары Корнилова: им же обоим надо, чтоб много было мяса, цвета, плоти, а где как не на ярмарке, как не на базаре — этого вдосталь?

У них и пристрастие было к одним и тем же «звериным» словам:

…чтоб снова Триполье не встало на лапах, на звериных, лохматых медвежьих ногах…

у Корнилова. И:

…цветы эти верно стояли на лапах… —

у Васильева.

Лапы — это по их части, оба — звероваты, движимы в стихе не столько рассудком, сколько чутьём: как надо сделать, чтоб стих заиграл, загудел, а потом сжался комом в горле.