Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов Страница 59

Пока подошла санитарная машина, я сдал старшине автомат, рассказал в штабе о ситуации на передовой и на вопрос начальника штаба Коханова уточнил на карте дислокацию группы комбата. Начался штурм Альтдама, но меня это уже не касалось. Я, уже второй раз, ехал в машине с другими ранеными в нашу медсанроту, радуясь в душе, что легко, совсем легко, отделался.

Впоследствии Шалевич рассказал мне, как сложилась атака нашей штурмовой группы после моего ранения. Вот несколько эпизодов.

В тот день при штурме Альтдама по-глупому погиб парторг нашего полка тишайший и скромнейший майор Тихомиров. Он перед атакой пришел в захваченный у немцев блиндаж, где была штурмовая группа, наш комбат Бойко и еще несколько офицеров. Когда немцы начали вести довольно интенсивный артобстрел наших позиций из тяжелых, очевидно корабельных, орудий, Бойко и еще кто-то стали подначивать Тихомирова, что он редко бывает на передовой, все в тылу ошивается и небось от страха не знает, куда сейчас деваться. Почему-то это задело Тихомирова, и он вылез из блиндажа, сказав, что пойдет к солдатам, поддержать их. Кто-то из офицеров отговаривал его, говоря, подожди конца обстрела, а наш комбат все посмеивался, говоря, ползти придется и еще что-то обидное. Тихомиров не стал слушать и во весь рост пошел от ровика к ровику. Тут его и накрыло осколками снаряда от очередного разрыва. Попало в живот и другие части тела. Правда, солдатики быстро оттащили его и отправили в медсанроту. Но ранения оказались роковыми, а организм слабым, и он скончался. Мы, солдаты, очень огорчились гибелью этого интеллигентного и всегда доброжелательного человека и даже винили в этом нашего комбата за его неуместные и грубые подначки.

Был еще один эпизод, когда Бойко повел себя, мягко говоря, нехорошо. Изложу рассказ Шалевича. После артподготовки наша группа пошла в атаку на пригороды Альтдама вместе с танковой группой. Возглавлял группу сам комбат Бойко. Кругом рвались снаряды, правда, редкие. Вдруг ближайший танк остановился. Подбежав к нему, узнали, что только что убило командира танка, стоявшего в открытом люке, и экипаж не знает, что дальше делать. «Я старший по званию, слушай мои приказы! — крикнул Бойко. — Вперед под нашим прикрытием!» Он был умелым и не трусливым командиром и быстро ориентировался. Танкисты подчинились, и группа буквально влетела на одну из улиц городка. Первый дом. Пусто. В следующем кто-то ворочается в подвале. Немцы! Хвощинский бросает пару гранат в окошки подвала, и все врываются через открытую дверь в подвал. Боже! Там мечутся куры и никаких немцев. Вот следующий дом. Вбегаем в палисадник и видим впереди трех немцев, стреляющих в противоположную от нас сторону, и одного, лежащего рядом с ними. «Хенде хох!» — крикнул Шалевич. Все направили автоматы на противника. Немцы тотчас бросают оружие и поднимают руки. «Стреляете, гады, ети вашу так!» — крикнул Бойко. «Нет, нет, я не стрелял!» — произнес на русском языке один, лежащий сбоку, и с трудом сел. Он был ранен в руку или ногу, которые были в крови. «Так ты русский! Власовец!» — яростно произнес Бойко. «Нет, нет!.. Я пленный… меня заставили идти с этими, переводчиком… меня ранило, а они даже не перевязали», — почти простонал раненый. Бойко достал индивидуальный пакет и начал перевязывать раненого. Вдруг, бросив перевязку, он вскочил и скомандовал: «Кончайте всех!» Раненый что-то хотел сказать, но затрещали автоматы, и все сдавшиеся рухнули на землю.

Почему Бойко так поступил? В пылу боя? Под влиянием каких-то воспоминаний? Все ребята были ошеломлены и никогда не вспоминали эту сцену. Они выполняли приказ. А Бойко? Вскоре он был тяжело ранен и контужен под Берлином и долго не мог оправиться. Много лет спустя на одной встрече однополчан ему задали вопрос о расправах с пленными. «Не помню этих случаев», — был его ответ, казалось, вполне искренний. Контузия вышибла все плохое из памяти?

Вернемся в медсанроту. Вскоре я лежал в приемной операционной палатки на походной кровати, уже раздетый, укрытый одеялом и шинелью и ждал очереди в хирургическую часть палатки. Перед этим медсестры, с моей помощью и с помощью здоровенных ножниц, стащили всю одежду: ботинки с обмотками, рванину брюк и кальсон, грязную донельзя телогрейку и гимнастерку. Затем наложили временную повязку вместо старой, пропитавшейся кровью, и я, опять с их помощью, помылся, точнее, кое-как ополоснулся и надел чистое. Хирург освободился, мне поднесли полстакана разведенного спирта, сделали противостолбнячный укол и отправили в хирургическую. Хирург, здоровый мужик, которого все боготворили, стал манипулировать над моей раной. Он быстро орудовал, ласково приговаривая: «Потерпи чуток (когда было особенно больно), ты, братец, легко отделался… у тебя пустяковая сквозная рана, кость слегка задета, сейчас сделаем дренаж, чтобы вся дрянь вышла… скоро поправишься и забудешь о ране…» Закончив обработку раны и перевязав, меня отправили обратно. Переодели в чистое нижнее и верхнее белье, правда, не новое, а б/у, заплатанное и застиранное, но было необычно приятно чувствовать себя чистым. Уложив на койку, мне буквально поднесли еще полстакана разбавленного спирта и чего-то горячего, наверно обеденного. Я совсем осоловел, в голове шумело, но настроение было приподнятое. Было ощущение небывалого везения, и, главное, совсем спало напряжение последнего времени. Пару часов назад передовая, а тут лежишь в чистоте, и кругом тихо, мирно, никаких выстрелов, за палаткой тихий говор и чирикают птички.

И тут в палатку вошел и присел около моей кровати лейтенант, вытащив из планшетки большой блокнот. Он представился корреспондентом нашей газеты «Советский артиллерист» и сказал, что хочет узнать правду из первых рук. Несмотря на хмель, у меня мелькнула мысль: что же ты на передовую не поехал, там бы все сам и увидел. Он стал расспрашивать о штурме Альтдама, и я рассказал все, что видел и чувствовал в эти два дня, стараясь не приукрашивать события. Он что-то писал в блокнот и, к моему удивлению, все выспрашивал, сколько наша группа и я лично истребили немцев. Я сказал, что это совсем не главное при штурме, что при атаке стреляли перед собой по кустам, но кого и сколько немцев задело или убило, не видел и не знаю. Главное же, как мы занимали намеченные позиции, как вели себя во время атаки, хотя сами не пехотинцы. Тут меня перевели в палатку для раненых, корреспондент еще что-то спросил и, попрощавшись, ушел, а я свалился на койку и тотчас уснул.

Вскоре после падения Альтдама медсанрота переехала в один из немецких поселков, и мы расположились в доме на расстеленных циновках. Здесь мне вдруг стало все хуже и хуже. Болела нога, температура подскочила до 40, и я находился в полубредовом состоянии, ничего не ел, только пил. Пришел хирург и сказал, что все нормально, это реакция на операцию, через день-другой пройдет. Следует напомнить, что тогда еще не было антибиотиков, мне давали какие-то таблетки, кажется жаропонижающие. Действительно, я быстро оклемался, нога стала меньше болеть, и началась нормальная госпитальная жизнь выздоравливающего пациента. Каждый день делали перевязку, давали пилюли, заставляли понемногу двигаться. Я, как и другие, писал домой письма, что легко ранен, скоро поправлюсь, что скоро конец этому проклятому фашизму и вот-вот наступит мир. Медсанрота опять переехала в городок Нойдам. Нас разместили на кроватях в светлой комнате, на 2-м этаже чистенького домика. Стали поступать газеты, журналы, на которые мы набрасывались за новостями. Однажды сосед, читая газету «Советский артиллерист», обратился ко мне; «…Тут про тебя написано… Возьми газету на память…» Я взял газету и стал читать довольно большой подвал о героизме наших артиллеристов при штурме Альтдама, написанный довольно стандартным, суконным языком. Там, в частности, писалось примерно следующее: «…ефрейтор Орлов В. А., участвуя в штурмовой группе, огнем своего автомата уничтожил несколько десятков фашистов…», далее отмечались еще какие-то подвиги ефрейтора и его товарищей. Боже, зачем такие враки про меня, про товарищей, да еще в стандартной для того времени форме! Нам было трудно, опасно, но выдумывать зачем! Мне стало невыносимо стыдно, и я сказал, что это не про меня, просто однофамилец. Сосед и другие сопалатники не поверили и сказали: «Зря расстраиваешься. Они всегда врут, но для памяти возьми, если останешься живым, будет о чем вспомнить…» Я повторил, что это не обо мне, и газету не взял, было противно. Сейчас понимаю, что зря не взял, действительно была бы память…