«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын Страница 59

Но вернемся в Москву к апрелю 1920 года. Димитрий Николаевич обещает мне заняться вопросом о Курской магнитной аномалии, и мы с ним весьма любезно расстаемся. От него никаких больше известий по этому делу я не имел, но несколько дней спустя получил от П. П. Лазарева весьма любезное извещение о моем назначении членом Комиссии по изучению Курской магнитной аномалии с приглашением на ближайшее заседание [323].

На заседание Комиссии я иду с заранее принятым решением во всем и всюду быть против П. П. Лазарева, но картина, которую застаю, заставляет меня задуматься и изменить мое решение. Заседание было весьма многолюдным. Из присутствовавших помню Андрея Димитриевича Архангельского — профессора геологии у нас на факультете; геофизиков, из университета же, Бастамова и Пришлецова, с которыми я был знаком уже; нескольких магнитологов из Морского ведомства, присланных академиком А. Н. Крыловым; профессора Горной академии по горной разведке Ключанского и доцента той же академии Ортенберга; представителя Горного управления ВСНХ инженера Кисельникова и еще нескольких лиц.

Выясняется, что рукопись Лейста с результатами его магнитной съемки была передана им немцам и некий крупный консорциум из Берлина предлагает на некоторых условиях взять концессию на полосу Курской магнитной аномалии. Очевидно, он и является владельцем материалов Лейста; у нас ничего нет, кроме его рукописи, содержащей общее описание магнитного поля в этой области, но без всяких географических указаний и без числовых данных. Что делать в таких условиях? Лазарев и Архангельский предлагают принять предложение Красина о быстрой, хотя бы и упрощенной, магнитной съемке и немедленно к ней приступить. В этом пункте разногласий как будто нет, но они начинаются, как только поднимается вопрос о методах съемки и об инструментах для ее осуществления.

Кисельников, Ключанский и Ортенберг настаивают на шведских инструментах и на шведских методах, Лазарев и Архангельский — на использовании так называемых «котелков» Морского ведомства, то есть буссолей, снабженных дефлекторами де-Колонга. Разница — весьма существенная: на всю Россию имеются только два комплекта шведских инструментов, и тут же выясняется, что даже сам Ключанский не умеет ими пользоваться. «Котелков» имеется несколько десятков, и в лице штурманских офицеров есть нужное количество квалифицированных наблюдателей. Но Кисельников, Ортенберг и Ключанский не пренебрегают ничем, чтобы сорвать намечающуюся работу. Естественно, что в таких условиях я нашел нужным драться за патриотическое решение вопроса, хотя бы и в обществе Петра Петровича Лазарева.

Мы очень быстро сблизились с Архангельским, о котором много хорошего говорил мне еще Отто Юльевич Шмидт. Начиная с этого момента, и надолго, образовался триумвират из Лазарева, Архангельского и меня: разговаривать по магнитным делам мы всюду ходили вместе. Потом, естественно, возникли другие дела, по поводу которых мы также оказывались солидарны, но об этом разговор будет дальше. Я не помню, был ли на этом заседании Иван Михайлович Губкин, профессор нефтяного дела и прикладной геологии в Горной академии; мне кажется, что он появился в Комиссии и возглавил ее несколько позже [324]. В моей книжке «Курская магнитная аномалия», появившейся в 1923 году, а также в некоторых журнальных статьях [325] я много говорил об истории и о результатах этих работ. Не буду повторяться, но в процессе писания моих воспоминаний я буду останавливаться на некоторых моментах, которые не нашли себе места в печати, а также и на тех сторонах вопроса, на которые мой взгляд с тех пор изменился.