Эмиль Золя - Анри Труайя Страница 59

Через некоторое время Эмиль встретился с Гонкуром у Шарпантье. «Он [Золя] немного поправился, не такой желтый, не такой сморщенный и не такой мрачный, у него елейный и фальшиво дружеский голос, – записывает Гонкур. – Он не вполне доволен своей книгой, но нельзя говорить об этом вслух: может повредить… В конце концов, Деньги – это хорошо как мотив деятельности, но в Деньгах, взятых как тема исследования… слишком много денег». [213]

Роман начинает печататься с продолжением в «Жиль Блазе» 30 ноября 1890 года. Друзья поздравляли Золя, сумевшего внести человеческую нотку в столь отвлеченный сюжет, хвалили сцену краха, интересовались характером того или другого персонажа, но в целом тон близких ему людей оказался довольно сдержанным. Журналисты же, со своей стороны, слишком часто раньше писали о книгах этого автора и теперь тщетно искали новые, неиспользованные формулировки для того, чтобы расхвалить его или разгромить. Тем не менее Жюдит Готье в «Призыве» («Rappel») подчеркивает, что Золя, похоже, увлекся теориями Маркса, которым следует его персонаж, Сигизмонд Буш; а Анатоль Франс во «Времени» («Le Temps») заключает: «Стиль, все более и более простой, сгущен и небрежен. Но эту тяжелую махину оживляет удивительная сила».

Читатели, давно привыкшие скупать все романы Золя, бросились в книжные лавки, и Золя тут же успокоился. Он все еще в моде, даже если некоторые собратья по перу и воротят нос от его сочинений.

Его пригласили в Руан на открытие памятника Флоберу, и он отправился туда поездом вместе с преувеличенно жизнерадостным Гонкуром и похудевшим, измученным, растерянным Мопассаном. Под дождем и ветром, хлеставшими сад Музея, где проходила церемония, Гонкур произнес речь, в которой восхищался талантом, простотой и добротой автора «Госпожи Бовари». Голос у него срывался. Временами от налетавших порывов ветра с дождем у оратора перехватывало дыхание. Среди этой бури монумент, высеченный резцом Шапю, напоминал кусок сала. «До чего печально выглядит это сборище провинциальных деятелей, убогих журналистов и равнодушных обывателей рядом с таким напоминанием о великом человеке! – думал Золя. – Можно подумать, мы на местной сельскохозяйственной выставке!» Эмиль дрожал, кутаясь в пальто с поднятым воротником. Мысли его были далеко, он видел перед собой отшельника из Круассе во всем блеске его гнева, его хлестких суждений, слышал раскатистый смех Гюстава и невольно сравнивал его участь со своей: то же упорство в труде, то же принесение жизни в жертву литературе. Но не лучше ли, если хочешь, чтобы потомки тебя не забыли, написать мало книг, как сделал Флобер?

Золя приближался к окончанию работы над «Ругон-Маккарами» со смешанным чувством надежды и тревоги. Какая внезапная пустота образуется в его жизни после того, как он допишет до конца последнюю страницу последнего тома цикла! Куда приложит он свои силы после того, как избавится от «Естественной и социальной истории одной семьи во времена Второй империи»?

«А чем вы займетесь потом?» – спросил у него как-то Поль Алексис. Золя немного подумал и ответил уклончиво: «Потом, друг мой, потом? Может быть, займусь чем-нибудь совсем другим… К примеру, историей, да-да, чем-нибудь вроде истории французской литературы… Или стану писать сказки для детей… А может быть, и ничего не стану делать… Я буду таким старым!.. Я отдохну…» [214]

Но пока он ни о чем не хотел думать, кроме своего следующего романа. В «Разгроме» ему хотелось рассказать о безумной войне 1870 года и об унизительном поражении Франции, склонившейся перед немецкой спесью. Сам Золя не был тогда мобилизован и теперь расспрашивал тех, кто пережил эту чудовищную бойню. Он жадно листал тетрадки, куда некоторые из воевавших изо дня в день записывали свои впечатления, читал газеты того времени, зарывался в книги, посвященные разгрому французской армии, изучал карты генерального штаба и даже нанял в Реймсе ландо, чтобы проследовать по маршруту Седьмого корпуса до Седана. В этой исследовательской поездке его сопровождала жена. Кучером был старый солдат, прошедший тот же путь в 1870-м. Удобно устроившись вместе с Александриной на подушках, Золя взирал на скучный пейзаж и воображал его заполненным снующими людьми в мундирах, обреченными на разорение и гибель, растерзанными снарядами. Люди падали, другие люди бежали в атаку, раненые стонали между рядами, толпа растерянных пехотинцев брела по дороге под градом картечи… Золя видел все это среди мирной пустоты пейзажа. И пока Александрина, убаюканная рысцой лошадки, клевала носом, он грезил наяву, замечал, записывал в голове эту эпопею национального бедствия.

В воскресенье 19 апреля Золя с женой прибыли в Стонн, а оттуда в Рейи, где трактирщик обрушил на них поток сведений и баек. В Седане бывший мэр города, Шарль Филипотто, сам провел писателя по окружавшим город полям сражений. Повсюду, где они появлялись, у людей просыпались воспоминания, развязывались языки. Золя с блокнотом в руке побывал на полуострове Иж, куда пруссаки сгоняли пленных, в замке Бельвю – месте подписания капитуляции французской армии, в доме, где больной и измученный Наполеон III после поражения встречался с Бисмарком, в Бульоне, в Бельгии, где император ночевал после того, как сложил оружие… Он был везде одновременно, и с войсками, и с генералами. Одной недели ему хватило на то, чтобы прожить всю войну так, как будто он сам ее прошел. «Видите ли, – объяснял Золя сотруднику „Маленького арденнца“ („Petit Ardennais“), – существуют два способа собирать сведения. Первый заключается в том, чтобы собирать их долго, медленно перемещаться, изучая местность, смешиваться с населением, жить какое-то время его жизнью. Второй – это и есть мой способ – состоит в том, чтобы быстро пронестись через край и унести благодаря этому с собой мгновенное, стройное, яркое впечатление».

В воскресенье 26 апреля чета поездом вернулась в Париж. Золя вез с собой сто десять страниц заметок для «Разгрома».

Вернувшись в столицу, он привел в порядок свои бумаги, закончил несколько срочных дел, обсудил в Обществе литераторов возможность заказать Родену статую Бальзака, принял участие в банкете в честь авторов и исполнителей оперетты по роману «Мечта», но все никак не мог решиться приступить к работе над «Разгромом».

Два обстоятельства мешали ему выбросить из головы все лишнее и начать писать: Александрина хотела совершить вместе с мужем поездку в Пиренеи, а Жанна снова была беременна. На закате жизни стать отцом двоих детей! Он едва решался поверить в такое счастье, такая невероятная удача кружила ему голову и одновременно пугала. Он опасался за здоровье Жанны. Имеет ли он право отлучиться во время ее беременности, на которую он и не надеялся? Александрина, которая по-прежнему ни о чем не догадывалась, настаивала на поездке. И Золя уступил. Он чувствовал себя настолько виноватым перед женой, что ни в чем не смел ей отказать. Однако, прежде чем тронуться в путь, он принял меры предосторожности и поручил Жанну дружескому участию Анри Сеара. «Зайдите как-нибудь днем к моей бедняжке Ж. [Жанне], – пишет он ему 8 сентября 1891 года. – Скорее всего, ей ничего не потребуется. Но мне будет спокойнее, если я буду знать, что рядом с ней, в ее распоряжении есть такой надежный и скромный друг, как вы. Я послал доктору ваш адрес с тем, чтобы он известил вас, как только состоятся роды. Окажите мне любезность вместе с ним зарегистрировать ребенка: Жак, Эмиль, Жан, если родится мальчик, и Жермена, Эмили, Жанна, если родится девочка. В качестве второго свидетеля возьмите с собой Алексиса или того, кого назовет вам Ж. Если случится несчастье, замените меня и постарайтесь известить меня как можно скорее. Я придумаю способ дать вам свой адрес. Завтра мы уезжаем в Бордо и к Пиренеям. И благодарю вас от всего сердца, старый мой друг, все, что бы вы ни сделали, будет добрым делом, потому что я несчастлив».