Собор Святой Марии - Ильдефонсо Фальконес Страница 6

А что же Церковь? Когда его отец задавал себе этот вопрос, то приходил в еще большую ярость.

Иноки, монахи, священники, дьяконы, архидьяконы, каноники, аббаты, епископы, гневно говорил он, все они такие же, как и феодалы, которые нас угнетают! Они даже запретили крестьянам надевать одежду, чтобы мы не сбежали с наших земель и чтобы таким образом увековечить наше рабство!

Бернат, предупреждал он сына со всей серьезностью в те моменты, когда Церковь доводила его до белого каления, никогда не верь тому, кто будет пытаться убедить тебя, что надо служить Богу С тобой будут говорить спокойно, произнося добрые, возвышенные слова, которые ты не сможешь понять. Тебе будут приводить такие аргументы, которые только они умеют придумывать, чтобы завладеть твоим разумом и волей. Все эти священники постараются предстать перед тобой добропорядочными людьми и будут говорить, что хотят спасти нас от лукавого и искушения, но на самом деле их мнение о нас давно известно, и все эти солдаты воинства Христова, как они себя называют, преданно следуют тому, что написано в книгах. Их слова это оправдания, а доводы годятся лишь для несмышленых.

Бернат вспомнил, как однажды, во время одной из таких бесед, он спросил отца: А что говорится в их книгах о нас, крестьянах?

Отец направил свой взор вдаль, туда, где поля сливались с небом, потому что ему не хотелось смотреть на то место, где обитал тот, от чьего имени говорили люди, облаченные в сутаны.

В них утверждается, будто мы — чернь, животные, неспособные понять, что такое хорошее обращение. В них говорится, что мы ужасны и отвратительны, бессовестны и невежественны, жестоки и упрямы, а потому не заслуживаем никакого снисхождения. Мы, считают все эти святоши, недостойны уважения, поскольку не можем ценить его и готовы воспринимать что-либо только под угрозой силы.

Отец, а мы действительно такие?

Сынок, в таких они хотят нас превратить.

Но вы же молитесь каждый день, и, когда умерла мать…

Мы молимся Святой Деве, сынок, — перебил его старик. Она не имеет ничего общего с монахами и священниками. В нее можно верить, не сомневаясь ни секунды.

Бернату Эстаньолу хотелось бы так же облокачиваться на подоконник по утрам и разговаривать со своей молодой женой; рассказывать ей то, что рассказал ему отец, и вместе с ней смотреть на поля.

В оставшиеся дни сентября и в продолжение всего октября Бернат запрягал пару волов и распахивал поля, срывая и поднимая твердую корку, покрывшую их, чтобы солнце, воздух и удобрения обновляли землю.

Затем с помощью Франсески он засеял ее: жена шла с корзиной, разбрасывая семена, а он с упряжкой волов сначала перепахивал, а потом ровнял уже засеянную землю тяжелой бороной. Работали молча, и это молчание лишь изредка прерывалось покрикиванием Берната на волов, которое раскатывалось по всей равнине. Бернат думал, что совместная работа сблизит их немного. Но нет. Франсеска оставалась безразличной: она несла корзину и разбрасывала семена, даже не глядя на него.

Наступил ноябрь, и Бернат принялся за работу, которую обычно делали в это время: выпасал свиней перед убоем, собирал хворост для дома, удобрял землю, которую предстояло засевать весной, готовил сад, подрезал и прививал виноградники. Когда он возвращался домой, Франсеска уже занималась домашними делами, возилась в саду, кормила кур и кроликов. Каждый вечер жена молча подавала ему ужин и уходила спать; по утрам она поднималась раньше его, а когда Бернат спускался вниз, на столе был готов завтрак и котомка с обедом. Пока он завтракал, было слышно, как она ухаживает за скотиной в хлеву, словно бы рисовал в воздухе вопросительные знаки по поводу его будущего отцовства.

В течение последующих дней Бернат жал до заката солнца; один день он работал даже при лунном свете. Когда он возвращался домой, ужин ждал его на столе. Он мылся в лоханке и ел без аппетита, пока однажды ночью не заметил, как люлька, которую он вырезал зимой, когда беременность Франсески уже не вызывала сомнений, качнулась. Бернат увидел это боковым зрением, но продолжал есть суп. Франсеска спала этажом выше. Он снова посмотрел в сторону люльки. Одна ложка, вторая, третья. Люлька снова закачалась. Бернат стал пристально наблюдать за люлькой, и четвертая ложка повисла в воздухе. Он внимательно осмотрел остальную часть помещения, пытаясь найти признаки присутствия тещи… Но нет. Франсеска, судя по всему, обошлась без чьей-либо помощи и приняла у себя роды.

Бернат положил ложку и встал, но, прежде чем подойти к люльке, остановился, повернулся и снова сел. Сомнения насчет ребенка овладели им с новой силой. «У всех Эстаньолов есть родинка возле правого глаза, говорил ему отец. У него она была, у его отца тоже. У твоего деда была такая же, уверял его отец, и у твоего прадеда…»

Бернат был изнурен: его дни проходили в работе от восхода до заката. Он снова посмотрел на люльку и наконец решился. Поднявшись, он медленно подошел к младенцу. Ребенок спокойно спал, выпростав ручонки из-под покрывала, сшитого из лоскутков белой льняной рубашки. Бернат повернул ребенка, чтобы разглядеть его лицо.

Франсеска даже не смотрела на сына. Она давала ребенку, которого назвали Арнау, сначала одну грудь, потом другую, но избегала смотреть на него. Бернат видел, как крестьянки кормят грудью, как у всех — от самой счастливой до самой жалкой — на лице появлялась улыбка, как они опускали веки Рождество прошло в одно мгновение, а в январе закончился сбор оливок. У Берната было не слишком много олив, только для нужд дома и уплаты оброка сеньору.

Потом Бернат занялся забоем свиней. Когда был жив отец, соседи, почти не навещавшие Эстаньолов, никогда не пропускали день забоя. Бернат вспоминал эти дни как настоящие праздники. Сначала забивали свиней, а потом ели и пили, пока женщины занимались мясом.

Однажды утром явилась семья Эстэвэ: отец, мать и двое из братьев. Бернат встретил их на эспланаде, Франсеска стояла за ним.

— Как ты, дочка? — спросила мать.

Франсеска не ответила, но позволила себя обнять. Бернат наблюдал за сценой: мать, соскучившись, обнимала дочь, ожидая, что та тоже ее обнимет. Но Франсеска этого не сделала и продолжала стоять как вкопанная. Бернат перевел взгляд на тестя. Франсеска, только и сказал Пэрэ Эстэвэ, неосознанно глядя куда-то вдаль, мимо дочери.

Братья поприветствовали сестру взмахом руки.

Франсеска, не проронив ни слова, пошла в хлев за свиньей; остальные замерли в ожидании. Никто не осмеливался заговорить, и лишь одно глухое всхлипывание матери нарушило молчание. Бернат хотел было успокоить тещу, но удержался, увидев, что ни муж, ни сыновья не сделали этого.

Франсеска появилась со свиньей, которая упиралась, как будто знала, какая судьба ей уготована, и молча отдала ее мужу. Бернат и оба брата Франсески уложили свинью и сели на нее.

Пронзительный визг животного разнесся по всей долине Эстаньолов. Пэрэ Эстэвэ забил ее одним точным ударом, и все молча ждали, пока кровь животного стекала в кружки, которые женщины меняли по мере их наполнения. Все старались не смотреть друг на друга.