Война роз. Троица - Конн Иггульден Страница 6

Наедине графиня Элеонор Перси резко повернулась к своему мужу:

– Я вижу, твои стражники и солдаты спешно вооружаются, скрывая цвета Перси. А теперь еще и мой сын проскакивает мимо меня с поджатым хвостом, как отведавшая плети дворняга. Видя все это, позволю себе спросить: что ты нашептывал ему на этот раз, Генри? Какие козни опять затеял?

Граф Перси сделал глубокий вдох, не скрывая торжествующего тона.

– Так получается, ты не подслушивала под дверью, как дворовая девка? – весело изумился он. – Я прямо-таки удивлен. А насчет того, что я затеял, – не твоего ума дело.

С этими словами он попытался протолкнуться мимо во внешний коридор. Но не тут-то было: Элеонор встала на пути и в попытке остановить уперлась мужу рукой в грудь. Граф на это грубо сгреб ее пальцы пятерней и сжал так, что женщина вскрикнула. Он стиснул еще сильней, другой рукой удерживая ее за локоть.

– Прошу тебя, Генри, – страдальчески выдавила Элеонор. – Моя рука…

Он сжал еще, отчего женщина поперхнулась воплем. В коридоре граф Перси завидел спешащего на крик слугу и свирепо пнул створку, чтобы дверь захлопнулась. Хнычущую жену он согнул чуть ли не вдвое, продолжая стискивать ей ладонь и руку над локтем.

– Сделал я не более, чем твои Невиллы сделали б со мной, будь на то их воля, – с елейной нежностью пел он ей на ухо. – Ты думала, я допущу, чтобы твой брат поднялся над домом Перси? Канцлер, а теперь еще и советник герцога Йоркского угрожает всему, что я собой являю и что вынужден защищать. До тебя это доходит? Тебя я взял, чтобы ты произвела мне сыновей, плодородная невиллская невеста. С этим ты справилась. А теперь не смей ни единого вопроса задавать мне о том, что делается в моем доме. Ты поняла? Ни е-ди-но-го!

– Пусти. Ты делаешь мне больно, – корчась от гнева и боли, тем не менее упорствовала Элеонор. – Ты видишь врагов там, где их нет. А напускаясь на моего брата, Генри, ты обрекаешь себя на смерть. Ричард убьет тебя.

Негодующе крякнув, граф Перси с веселой злой легкостью приподнял и швырнул жену через комнату, где она распласталась на полу, и, прежде чем она успела подняться, навалился сверху – весь лиловый, натужный – с бычьим ревом раздирая на ней неподатливое платье и обнажая кожу. Дергаясь от рыданий и судорожных усилий, женщина пыталась высвободиться, но граф в гневе был адски силен и, невзирая на красные царапины от ногтей на своих руках и лице, одной рукой прижимал жену к полу, а другой выдернул из штанов ремень и, сложив в короткую плеть, размашисто ударил им по изысканной белизне спины Элеонор.

– Не смей… так… со мной… говорить… в моем… доме, – раздельно и зло приговаривал он, нанося хлесткие удары, такие же громкие, как всплески ее стенаний. В комнату никто не входил, хотя усердствовал Перси достаточно долго, пока жена наконец не смолкла и не перестала сопротивляться. Из длинных набрякших рубцов сочилась кровь, окропляя тонкую ткань одежды; Перси хлестал уже реже, с отдышкой, делая перерывы на то, чтобы смахнуть с носа и лба крупные бисерины пота прямо жене на кожу. Наконец он с мрачным удовлетворением снова нацепил ремень и оставил жену рыдать, бросив ей из учтивости покрывало.

* * *

Слуги отворили дверь во двор, где шло построение, и стоило Томасу Перси – барону Эгремонту – выйти наружу, как на него словно гром среди ясного неба обрушился деловитый галдеж сотен людей – шум, от которого тревожно екнуло сердце. С некоторым раздражением Томас отметил, что люди его собственного эскорта уже здесь, подкупленные отцом и безропотно ждущие появления хозяина. Одни держали его доспехи и оружие, другие в это время пытались удержать на месте Балиона – здоровенного боевого коня вороной масти, купленного годом ранее за разорительную сумму. Похоже, отец в исходе недавнего разговора не сомневался. Приближаясь в общей сутолоке к своим, Томас озабоченно хмурился, вбирая в себя всю сложность и разноликость картины. А поверх всего этого до слуха доносился хотя и отдаленный, но заполошный визг матери, к которой сейчас определенно прикладывал руку отец (ну прямо свиноматка под ножом мясника). Это вмешательство в и без того нелегкие мысли лишь усугубляло раздражение. Томасу было сподручнее смотреть себе под ноги, чем сносить нежеланное соприкосновение с чужими глазами. С каждым новым стоном и воплем кто-то склабился или, наоборот, хмурился, а неловкость Томаса за мать только росла. Подъем семейства Невиллов ел старика буквально поедом, выжигая его изнутри подозрениями и приступами слепого гнева, хотя в таком возрасте графу больше должно быть присуще тихое житье в свое удовольствие, с постепенной передачей владений своим сыновьям. Когда вытье начало мало-помалу стихать, Томас поднял глаза на окна отцовых покоев. Запускать свои помыслы в действие за дни и даже недели до того, как удосужиться хотя бы известить о своих намерениях сына, было для старика обычным делом.

Быстрыми четкими движениями Томас освободился от кожаного нагрудника и плаща, оставшись посреди двора в одних штанах и короткой котте, уже с темными полукружиями пота под мышками. Здесь понятия о стеснении отсутствовали: десятки молодых людей с веселой бранью и перекрикиванием приплясывали на одной ноге, не успев надеть стальной башмак, или взывали еще о каком-нибудь элементе своего боевого снаряжения, по ошибке уплывшего в какое-нибудь другое воинское расположение. Томас взгромоздился на высокий табурет и терпеливо сидел, пока слуги облачали его вначале в гамбезон с ватным подбоем, а затем поочередно крепили петлями и завязками каждую из частей персонального доспеха. Все подходило по размеру и было ладно пригнано, пускай даже царапины и вмятины на панцире были получены на турнирах, а не в бою; все равно набор хороший, пригнанный в деле. Поднимая руки для надевания панциря, Томас гневливо воззрился на следы от железного мочала, которым какая-то кухарка оттерла благородный герб Перси так, как оттирают сажу с горшка. Был полностью стерт и сине-желтый щиток на шлеме. Выгнув шею, Томас придирчиво оглядел подаваемый меч и тихо ругнулся: изящный эмалевый знак на гарде был предусмотрительно сбит – безусловно, по указанию отца; а ведь этот меч неразлучно находился при своем хозяине с самого двенадцатилетия, когда был торжественно поднесен ему, тогда еще отроку. Смотреть на изувеченное оружие было попросту больно.

Постепенно доспехи были надеты; Томас встал, блаженно чувствуя свою силу и неуязвимость, дарованную броней. Теперь уже не младший сын, последыш в семействе, а барон Эгремонт широко и властно повел рукой, и оруженосец в благоговейном поклоне протянул ему шлем. Водружая его себе на голову, Томас заслышал голос старшего отцова мечника, зычно разносящийся по двору:

«Едва откроются ворота, как нас, считай, что уже нет: мы в походе, – вещал Траннинг собравшимся. – А потому будьте готовы: скакать обратно, как какие-нибудь приживалки за оброненной господской перчаткой, никто из вас не будет. И никаких личных слуг, кроме тех, что с лошадьми и умеют держать меч или лук. Жгуты сушеного мяса, сырой овес, немного эля и вина – и ничего более! Провизии на шесть дней, скачем налегке – кто отстанет, того не ждем».

Траннинг сделал паузу, бегло оглядывая рыцарей и простых ратников, перед тем как выдать им еще с полдюжины указаний. Заметив среди построения Перси-младшего, он незамедлительно пробрался к нему и встал рядом, сбоку. Томас не без удовольствия поглядел на него сверху вниз (старый воин был ниже ростом).