Опричнина. От Ивана Грозного до Путина - Дмитрий Винтер Страница 6

А теперь вернемся снова к «праву отъезда» служилых людей. Как уже говорилось, по мере централизации и создания единого Русского государства оно постепенно теряло смысл, но не совсем. Дело в том, что не все русские земли в это время подчинялись Москве, большая часть Древней Руси до Смоленска в XIII–XV вв. попала, как уже сказано, под власть Великого княжества Литовского.

Так вот, А. Л. Янов приводит как пример «европейскости» новорожденной России признание права феодалов «отъезжать» от одного суверена к другому, что в Европе было нормой. Самое же интересное – это то, что Россия в это время (1462–1560 гг.) была той страной, в которую бегут люди (из Литовского княжества), а не той, из которой бегут. Так, князья Воротынские, Вяземские, Одоевские, Глинские, Трубецкие – все они в правление в России Ивана III, а в Литве – короля Казимира переселились из Литвы в Московию. Но мало того: Литва просьбами и угрозами добивалась возвращения беглых как «изменников». Московское же правительство изощрялось в аргументации, отстаивая право на отъезд и таким образом оправдывая эти «измены».

Литва требовала выдачи, ссылаясь на договор, обязывавший обе стороны не принимать «зрадцы (изменников), беглецов, лихих людей», на что московский князь возражал, например, по поводу перебежавшего в 1504 г. Астафия Дашковича «со многими дворянами»: мол, в договоре сказано буквально «татя, беглеца, холопа, робу, должника по неправде выдати», а разве князь – это тать? Или холоп? Или лихой человек? «Остафей же Дашкович у короля был метной человек и воевода бывал, а лихова имени про него не слыхали никакова… а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды. И наперед того при наших предках… на обе стороны люди ездили без отказа» (орфография оригинала. – Д. В.) [55]. Таким образом, московский князь уверяет литовского, что этот боярин (или пан, если кому-то больше так нравится) – политический эмигрант, а не изменник, а главное – что он свободный человек, который согласно традиции имеет право на отъезд из Литвы в Москву.

Таким образом, московский князь настаивает на том, что подданные литовского короля, как и его собственные, – не рабы, а свободные люди. Можно, конечно, счесть это лицемерием, но и политическое лицемерие имеет пределы. Мыслимо ли, чтобы, например, Л. И. Брежнев (не говоря уже о более ранних советских правителях) в сколь угодно демагогических целях отстаивал право граждан на выезд да еще объявлял его отечественной традицией, подобно тому как Иван III ссылается на «старину»?

Далее, почему, если уж им так было плохо в Литве, западнорусские князья и дворяне не бежали в Польшу или Венгрию? Потому что предпочитали православную Русь? Да, религиозный фактор имел в те времена огромное значение (бежали – несколько позже – например, и французские гугеноты в единоверные им страны), но – при прочих равных [56]. Применительно к Московской Руси мы еще очень подробно об этом поговорим; пока отметим только, что не пройдет и ста лет, как сбегут те же православные паны-бояре обратно, несмотря даже на то что положение их единоверцев в Литве за это время резко ухудшится.

Еще одно подтверждение европейского характера Московии «до Опричнины» – вполне европейское обращение Ивана III с мятежным Новгородом. Да, Иван подчинил Новгород себе, как в то время подавляли региональный сепаратизм и западноевропейские монархи. Многие европейские страны переживали в это время подобные процессы. Ф. Фукуяма, например, как уже сказано, констатирует наличие таких тенденций во Франции тех же времен (и далее, до конца XX столетия): в Англии, мол, монархия проиграла и вынуждена была пойти на некоторые конституционные ограничения, во Франции же одержала победу, что положило начало долгой централизации власти в руках абсолютистского государства [57].

Но при этом Иван III не собирался уничтожать вольности Новгорода, если последний откажется от союза с Литвой. И действительно, все 1460-е гг. в Новгородской республике усиливалась пролитовская партия. Тем не менее, как признает английский историк Дж. Феннелл, «одни лишь оскорбления (со стороны лидеров пролитовской партии в адрес Великого Князя Московского. – Д. В.)… вряд ли могли быть использованы как предлог для серьезной экспедиции, призванной сокрушить то, что в конце концов было русским православным государством» [58].

Можно ли представить Ивана Грозного, спрашивающего себя, достаточно ли у него поводов для карательной экспедиции? Мысль Ивана III работала принципиально иначе: пусть Новгород первым нарушит «старину», т. е. старые договорные обязательства; таким нарушением и стал союз с Литвой. Но и после этого московский князь не разгромил Новгород, даже вольности его после первого похода 1471 г. не уничтожил.

Не помогло: Новгород снова вступил в сношения с Литвой. Тогда в 1478 г. произошла более жесткая экзекуция. Теперь вечевой колокол был снят, лидеров оппозиции сослали, некоторых даже казнили, но Новгород как таковой не пострадал. Иван всего лишь объявил, что хочет «господарьства на своей отчине Великом Новгороде такова, как наше государьство в Низовской земле на Москве» (орфография оригинала. – Д. В.) [59]. А мы уже видели и еще увидим, что «государьство в Низовской земле на Москве» было при Иване III и позже вполне европейским. Причем Иван шел на Новгород, как и семью годами ранее, вооруженный солидными документальными уликами (связи Новгорода с Литвой. – Д. В.)». И «можно только удивляться тому терпению, с которым Иван проводил переговоры», резюмирует тот же Дж. Феннелл [60].

Опять-таки сравним это с тем, что сделал с Новгородом Иван Грозный 92 года спустя безо всяких на то оснований [61]. О разгроме Новгорода мы будем говорить много и подробно, пока же отметим: город снова обвинялся в попытке «предаться Литве», однако на сей раз никаких улик, кроме анонимной грамоты на имя польско-литовского короля (к тому времени Литва и Польша объединились в Речь Посполитую), которую как-то подозрительно быстро обнаружили опричники, не было. Н. И. Костомаров прямо предполагает, что эта грамота – подброшенная самими же опричниками фальшивка [62], и он не одинок в своем мнении. Р. Г. Скрынников также указывает (со ссылкой на источник), что эту грамоту подделал (и передал Грозному) некто Петр Волынец [63].