Судьба и воля - Лев Клиот Страница 6

Бориса спас Мишка Шерман. Из леса в Румбуле, где в эти два дня были уничтожены тысячи евреев, где людей сначала раздевали, потом партиями подводили ко рвам и расстреливали из пулеметов, вернулись несколько человек. Один из них рассказал о том, как это происходило.

Многих убили еще по дороге сопровождавшие колонну полицейские, в основном люди из команды Виктора Арайса.

Борис слушал этого человека, не решаясь спросить о своих, но тот сам обратился к нему, разглядев в толпе, сгрудившейся вокруг, свидетелей расправы. Этот человек работал у его отца и знал всю их семью.

– Борис, твоих всех. Я видел, как ваша мама прикрывала младшую Эстер, но от пули не прикроешь. Прости, но лучше тебе знать, чем попусту надеяться.

Он выслушал и даже поблагодарил. Медленно приходило осознание произнесенных этим человеком слов. Мама, нежная, веселая, прекрасная его мама… Он не в силах был представить их – сестер, отца – обнаженными, замерзающими на ледяном ветру, испуганных, отчаявшихся на краю рва, под безразличными взглядами немецких солдат, под дулами их пулеметов. Это невозможно. Вены загудели от напора взбунтовавшейся крови. Он ушел в дальний угол их убежища, встал на колени и стал биться головой о стену. Он даже не плакал, он превратил свой лоб в кровавое месиво, дерево, оклеенное старыми обоями, пропиталось его кровью и, если бы не Шерман и еще двое парней, он убил бы себя. Они не смогли оттащить его с первого раза, он зарычал по-звериному и раскидал их по углам. Но они навалились на него разом все трое, уже понимая, что с ним справиться уговорами не получится. Они связали его ремнями и уложили на пол. К утру у него началась лихорадка, и он не мог выйти на работу, чудом удалось уговорить юденрат оставить его в доме.

Он долго потом ни с кем не разговаривал; все, о чем он тогда думал, все, чего хотел – убивать. Добраться до их глоток, убивать руками, рвать их, видеть, как из их ран течет кровь. Он строил в голове планы один рискованней другого. Выбраться из гетто для него не представляло труда, нужна была цель. И план созрел. Он знал, что квартиру в подъезде, где жила Байба, занимал немецкий офицер, он видел его несколько раз и решил его подкараулить и убить. Эта идея стала мостиком к жизни, в этом был смысл – отомстить. «Отомстить», – он повторял это бесконечно. У него был спрятан под порогом лачуги, в которой они жили, штык от немецкой винтовки, и одним декабрьским вечером он оказался у заветного дома. Темнело рано, улица не была освещена, и ему удалось проникнуть в подъезд незамеченным. Маленькая, в несколько ступеней лестница, вела в подвал, он был заперт, и Борис штыком взломал замок. Оставалось надеяться, что немец этим вечером придет. Он рисковал, конечно, но цена жизни теперь была иная, он и не рассчитывал пережить эту ночь. Волновало только одно– дотянуться до глотки этого в мышиной форме.

Он пришел, когда Борис уже не надеялся его дождаться. Капитан не успел оказать сопротивления, он ничего не видел, в подъезде была кромешная темнота. Борька успел к ней адаптироваться, и его движения были точны, первый же удар снизу в подбородок лишил офицера сознания. Борька утащил его в подвал, зажег приготовленную лучину и привел немца в чувство. Он хотел видеть глаза своего врага, когда штык будет входить в его плоть. Он сидел верхом на неподвижном теле и наблюдал за реакцией приходящего в себя офицера. Залесский держал штык прижатым острием к тому месту на шинели капитана, под которым билось его сердце. Тот открыл глаза, почувствовал проколовшую кожу сталь и тихо произнес:

– Я не СС.

На Борькиной куртке желтела звезда Давида, и немец разглядел ее при свете лучины.

Борька разбирался в знаках различия, он понял, что имел в виду капитан. Армия с презрением относилась к карателям и зачастую не одобряла то, что делали с евреями люди из СС и других специальных команд. Все это промелькнуло в его голове в те секунды, что он смотрел в глаза на побелевшем лице. Тот не делал попыток освободиться и, похоже, приготовился умереть.

Не то, все не то! Он понял, что не сможет нажать на ребристую ручку своего оружия. Страх, стыд за свою нерешительность, позорное, взявшееся непонятно откуда сочувствие к этому длинному фашисту – все смешалось в голове. Он перехватил штык за лезвие и, размахнувшись, ударил немца тяжелой ручкой по голове. Он не знал, убил он его или только оглушил. В голове стучало – это не то, не то, что принесет успокоение. Через час Борька уже был на своей лежанке в гетто.

Он все-таки задремал и не сразу сообразил, чем тряс перед ним взволнованный француз. В здоровой руке он сжимал пакет, под мышкой другой, перевязанной, зажал бутылку темного стекла.

– Рис, – Франсуа весь сиял. – Рис, Борис!

В пакете было с полкило риса, а в бутылке оливковое масло. Он слышал, как француз осторожно шуршал на кухне, но был уверен в бесполезности поисков съестного после того, как тут побывали такие же голодные бродяги. Видимо, во время бомбардировок одна из полок кухонного шкафа упала на нижнюю и прикрыла собой этот пакет, а масло Франсуа нашел среди пустых бутылок в углу кухни. Она была заполнена на треть, видна была ее незаполненная часть, и поэтому ее оставили нетронутой. Это был королевский подарок судьбы, осталось найти воду– и можно было пировать.

– Во дворе вода должна быть, – это включился в разговор Сергей. – Прошлую неделю лило, как из ведра, в какой-нибудь емкости вода осталась.

Француз непонимающе уставился на Бориса. Тот пояснил: «Деревенская смекалка». Сергей успел рассказать, что родом из-под Смоленска: «Деревенский я!» – так он представился.

Действительно, они нашли в жестяной детской ванночке, выброшенной хозяевами, несколько литров дождевой воды. У Сергея нашлась и зажигалка. На кафельном полу в ванной развели костер, соорудив подставку для кастрюли. Через полчаса они ели рисовую кашу, заправленную маслом, а еще у них была фляжка, в которой плескался настоящий французский коньяк. Борис налил в уцелевшие кружки каждому по глоточку, на вопросительные взгляды повеселевших собратьев, молча крепко завинтил крышку – не время. Они были почти счастливы – таким маленьким счастьем, островком счастья, в ежеминутном море неизвестности.

Они не знали, что для двоих из них этой ночью произошли перемены, которые можно было назвать счастьем всепоглощающим. Американская армия входила в Мюнхен, не встречая сопротивления. Поэтому было тихо. Танки остановились на подступах к центру, улицы прочесывали разведчики и пехота.

Остаток ночи провели в разговорах, больше всех говорил Франсуа. Борис переводил Сергею, пока тот не отключился.

Франсуа Бессон – было его полное имя.

– Я артист, артист варьете: песенки, танцы. Я выступал со своей сестрой в Фоли-Бержер – это кабаре в Париже. Я очень далек от всей этой войны, от армии, от оружия, мы легкие люди.

– А за что в лагерь?

– У нас было в труппе несколько евреев, и мы помогли им спрятаться, а потом переправили в Голландию. Кто-то донес, меня взяли, а сестру, слава богу, не тронули. Ее зовут Арлет. Ты приедешь к нам, и я вас познакомлю, она замечательная.