Крымская кампания 1854-1856 гг. Восточной войны 1853-1856 гг. Часть 3. Противостояние - Сергей Ченнык Страница 6

Севастополь. Середина XIX в. Неизв. художник.

Вид на Севастополь с моря. Литография сер. XIX в.

Первые раненые появились на улицах Севастополя уже к ночи 8 сентября. Понимая, что появление их неизбежно, командование крепости по мере сил приготовилось к приему пострадавших. На Северной стороне дежурили шлюпки в готовности доставлять раненых в Южную бухту. У воды стояли люди с носилками, а сама дорога от бухты к госпиталю и специально приготовленным казармам была освещена: «…всю ночь тянулись по ней мрачные тени, говорившие о нашей потере».

Окровавленная, на ходу зализывающая раны, ворчащая, в том числе и на своих начальников, русская армия упорно шла к Севастополю. Мы можем сколько угодно ругать николаевскую армию, чего не делал только ленивый. Но только совсем глупый и недалекий исследователь станет отрицать, что поражение не разразившееся катастрофой, заслуга прежде всего простого русского солдата. Недаром европейские военные считали, что его лучшие качества известны, и проявляются в самые трудные времена: «…он издавна отличался нетребовательностью, выносливостью, упорным мужеством и привязанностью к начальнику».

Погосский детально записывал воспоминания рядовых: «Многих из наших не видно, бог весть где они. Однако отступали в порядке до самой речки Качи. А над рекой татарская деревня, Эфендикой прозывается; против нее мост через реку и мелкое место, брод. Подходим мы к деревне, а тут суматоха такая, что не приведи бог; обоз всех полков столпился; фургоны, лазаретные фуры, офицерские подводы, несколько батарей артиллерии прочищают себе дорогу; все стараются пробраться к мосту, а уличка к нему узкая. Крик, шум, тамаша; пехота остановилась; разумеется, сперва орудия да фуры переправить надо.

Стояли мы часа полтора; видим, ночь подходит; нам скомандовали: “Марш вперед! Через сады и виноградники, прямо к реке”. А виноградники все обведены каменной стеной. Все кинулись искать переправы, вразброд».

Действительно оба берега реки были зарыты строениями и оградами. Брод был единственный, и там стояла «ужасная давка».

Движение вели больше интуитивно (как говорит Хрущёв — «произвольно»), держа общее направление на юг, к крепости, не придерживаясь дорог, а используя просто достаточно проходимую местность. Сейчас все зависело от воли и решительности полковых и батальонных командиров, их способности удержать власть над людьми. В противном случае отступление, изначально не имевшее общего плана, каждый час грозило перерасти в грандиозную катастрофу. Некоторые части потеряли отставшими и разбредшимися при отступлении людей больше чем убитыми и ранеными в сражении.

Отрадно, что большая часть солдат не бросала оружие. Михно, посадил на свою лошадь раненого солдата Московского пехотного полка. Несмотря на то, что «…кровь струилась из его разбитой головы, что должно было лишать его физических сил, он не выпускал ружья из рук и в то время, когда сидел на лошади, я заметил, что ружье мешает ему хорошо держаться в седле и что необходимо оставить эту ношу, которую задние казаки поднимут непременно.

— Нет, ваше благородие, отвечал солдат, орудию не следует бросать; с ним я походы делал и бьет оно хорошо».

Более сильные корпоративной спайкой артиллеристы, как и на Альме, так и в отступлении держались дружно. Орудия не бросали, даже если не хватило упряжных лошадей. Не желая оставлять в руках неприятеля два орудия, оставшиеся без тяги, Хлапонин, отправив остальные орудия и личный состав в Севастополь, остался при них. Сначала солдаты на себе тащили попеременно то одно, то другое. Вскоре встретили гусар Саксен-Веймарского полка, которых просили о помощи лошадьми или людьми. Те отказались и ушли своей дорогой.

«Делать было нечего; одному из прислуги, канониру Егорову, удалось уговорить товарищей тащить все-таки орудия на себе, насколько будут в силах: “умрем, мол, братцы, если придется, а орудий не оставим”. Молодцы уже выбивались из сил, когда, по счастью, удалой фельдфебель Кикавский, раздобывшись тремя лошадьми, прискакал: и орудия спасли, и батарейный командир имел, на чем догнать батарею. Егоров получил георгиевский крест и в последствии, в гвардии, был удостоен Высочайшего внимания».

Мрачная, как видите, картина, радоваться, пока особого повода нет. Ну, разве что, армия ушла, хоть и потерпев поражение, но избежав разгрома. Да и враг не то еще в себя не пришел, не то растерялся, не то отстал, но хоть не висит на хвосте, ничем себя не обозначая. Началось, по образному выражению капитан-лейтенанта Ильинского, «…смутное время до начала бомбардировки».

Впереди отступающей армии летели слухи. Они были самые разные. Говорили о невероятных потерях, среди убитых называли, в том числе, благополучно добравшегося до Симферополя командира Московского полка Куртьянова, о толпах неприятельских солдат уже появившихся в предместьях Симферополя.

Начались тихие разговоры о предательстве и измене…

Едва началось сражение на Альме, как на место событий выдвинулись вице-адмирал В.А. Корнилов и подполковник Э.И. Тотлебен. Для них это была не прогулка, а желание собственными глазами убедиться в окончательном и бесповоротном разгроме врага, впервые за много лет посмевшего ступить на землю Российской империи.

Можно предположить, что особой уверенности в грандиозной победе они не испытывали. Корнилов был не в восторге от способностей Меншикова, как полководца. Педантичный немец Тотлебен вообще слабо верил в умственные способности большинства сухопутных генералов вести войну с двумя сильнейшими европейскими армиями. Но, думаю, в то, что враг будет остановлен, оба хоть и слабо, но верили. Самые тяжелые предположения подтвердились при встрече ими отступавших к Каче русских войск, происшедшей, судя по воспоминаниям современников, сразу за Мамашаем. Открывшееся глазам адмирала и подполковника описал отводивший от Альмы своих моряков Ильинский: «Трудно представить себе что-нибудь подобное нашему отступлению после проигранного нами, незначительного авангардного дела при Альме. По мере отдаления от неприятеля и наступления сумерек, уцелевшие в разброде остатки полков центра и правого фланга все более и более смешивались и, не получая никаких приказаний, оставаясь в совершенном неведении, куда идти и что предпринять, образовали кучки разнообразной формы мундиров и подходили к нам осведомиться, куда мы идем, и в каком направлении находятся штабы таких-то и таких полков, чтобы возможно было присоединиться к ним. На первый вопрос мы отвечали, что получили от главнокомандующего приказание, перейдя речку Качу, ночевать на возвышенностях Качи, а о полках мы ничего не знаем. С наступлением темноты и продолжением общей неизвестности распространилась по всем войскам паника: подходящие кучки солдат сообщали, что неприятель предупредил нас, сбросил десант и занял высоты гор по течению речки Качи, что мы отрезаны от Севастополя, и завтра с рассветом придется штурмовать укрепленные позиции на Каче. Словом, если бы появился небольшой отряд неприятеля, вооруженный не ружьями, а просто палками, то погнал бы всех, как стадо баранов. У моста через р. Качу скученность всякого рода оружия, давка, поспешность и толкотня доходили до полного безобразия. При наступившей темноте слышались ругательства, а по временам и стоны теснимых раненых. Все покрывалось общим гулом погонщиков лошадей и стуком от лафетных колес».