Евангелие от Фомы - Иван Наживин Страница 6

— Верно: написано! — насмешливо сказал голос. — Вот законник! Но, смотри, не раскайся!..

И он тихо засмеялся, но точно вся вселенная от этого смеха в основаниях своих всколебалась…

В испуге Иешуа снова открыл глаза. Все тело его болело от жесткого камня и болела душа. На востоке, за горами, уже черкнула золотисто-зеленая полоска зари. Между дальних камней хищно, неслышно скользили тени гиен и шакалов. И сильными взмахами уносился в светлеющее небо огромный орел…

Обратившись лицом к Иерусалиму, Иешуа сотворил краткую утреннюю молитву и, усталый, стал спускаться среди камней напрямки в долину Иордана. Он удивился, как скоро дошел он до реки. У Энона был слышен шум возбужденной толпы. Иешуа прислушался: там происходило что-то непонятное. И шум приближался…

Из-за поворота дороги показался вдруг небольшой отряд воинов. Весело сверкало их оружие на утреннем солнце. А посреди них виднелась высокая, — он был головою выше их — кудлатая, опаленная, суровая фигура Иоханана-проповедника. Он шел широкими шагами, смело, и на обожженном ветрами пустыни лице его было не только бесстрашие, но дерзкий вызов… Иешуа он даже не заметил…

Вдоль реки и по дорогам виднелись смущенные кучки почитателей проповедника.

— В чем дело? — спросил Иешуа у первогоже встречного. — Что случилось тут?

И вперебой, махая руками, перепуганные люди сообщили ему, что Иоханан в последнее время все приставал к Ироду за его распутство и богатства неправедные. Тому надоели эти постоянные вызовы, он выслал воинов, которые, арестовав, и повели Иоханана в Махеронт… Иешуа потупился — ночное вспомнилось… И, подняв глаза, он увидал недавнего знакомца своего, галилеянина Фому, который издали смотрел на него исподлобья и улыбался своей доброй и точно беззащитной улыбкой…

В часе ходьбы от жаркого Иерусалима по иерихонской дороге, по пологому склону холма разбросаны среди виноградников и пальм дворики небольшого селения Вифании. В отдалении, среди пышных садов, виднеются красивые загородные дома иерусалимских богачей. На осиянных вечерним солнцем пыльных уличках селения предпраздничная суета: пастух торопливо гонит стадо по домам, проходят женщины с водоносами, трусят обремененные поклажей ослики, устало тянется из далеких стран пыльный, опаленный караван верблюдов…

Наискось от синагоги, через площадь, стоит бедный домик горшечника Элеазара, ессея: ессеи были и светские, остававшиеся по тем или иным причинам в миру. У входа в домик, как всегда у правоверных евреев, прикреплена мезуза, небольшой ящичек, в котором положен кусок пергамента со стихами из Закона о любви к Богу и с благословениями тому, кто ревностно исполняет святые заповеди Его. Посреди двора дремлет старая смоковница, по стволу которой змеями ползут виноградные лозы. Везде видны только что сделанные и сохнущие горшки всевозможных размеров…

Мягко озаренная заходящим солнцем, Мириам, стройная, хорошенькая девушка с тяжелыми черными косами и мягкими, точно бархатными глазами, мечтательно, напевая какую-то песенку, торопливо собирает с грубого каменного забора высохшее за день белье. Ее сестра Марфа, старше ее, уже привядшая, худенькая, с милым, тихим лицом, хлопотливо возится вокруг дома…

На плоской кровле кенесет, дома молитвы и собраний, который греки назвали синагогой, появился хазан и, подняв длинную, бросающую на закатном солнце резкие молнии Трубу, затрубил. И по звуку этой трубы прекратились все работы в полях: близко начало святой субботы. В воротцах вдруг появился маленький ослик со всякой поклажей и его хозяин, Элеазар, очень похожий и фигурой, и выражением тихого, худощавого лица на Марфу.

— А разве рабби все нет? — сбрасывая пыльный, коричневый с белыми полосами плащ, спросил он у Марфы.

— Нет еще… — отвечала она. — А что это за шум там на улице?

— Иерусалимские богачи разгулялись… — разгружая ослика, хмуро сказал Элеазар. — Вот-вот начало субботы, а им хоть бы что! И сын Каиафы, Манасия, с ними…

По пыльной, сияющей улице мимо домика шла веселая толпа богатой молодежи. Посреди толпы на богато украшенных носилках весело кричала что-то и хохотала, видимо, слегка пьяная, рыжеволосая красавица, известная всему Иерусалиму — и не только Иерусалиму — под именем Мириам магдальской. В ее горячих, странного густо-золотого цвета глазах, в пьяной улыбке прекрасного лица, в каждом изгибе стройного тела, в каждом звуке красивого грудного голоса слышалось знойное трепетание жизни. При одном виде ее, при одном даже имени, благочестивые люди плевались, с опаской говорили, что в ней семь бесов и — украдкой не могли не любоваться ею…

— Вон что разделывают! — вздохнул Элеазар. — О-хо-хо-хо…

И не успело это шумное шествие скрыться, как во дворик вошел весь пыльный и загоревший Иешуа. В одной руке его был длинный посох, а в другой несколько анемонов. Все лица просияли теплыми улыбками.

— Шелом! — с улыбкой приветствовалих Иешуа, и его застенчивые глаза тепло просияли.

— А мы боялись, что ты уж не придешь… — отвечал Элеазар, ласково ударил разгруженного ослика по заду, и тот сам прошел на свое место под убогий навес из кукурузной соломы.

Мириам, вся сияя, приняла от гостя его посох и плащ.

— Возьми и полевые лилии эти… — немножко застенчиво сказал Иешуа. — Последние… Я никак не налюбуюсь на них: воистину, Соломон во всей славе его не был одет прекраснее их!..

— Садись-ка под свою смоковницу, а я сейчас умыться тебе подам… — сказала Марфа. — Смотри, какой ты весь пыльный… А ты, Мириам, плащ его хорошенько встряхни… Словно ты со всей Иудеи на себя пыль собрал, рабби…

— Ну, что же, был в Энгадди? — спросил Элеазар.

— Был. Простился… — отвечал Иешуа, садясь на прохладный плоский камень под смоковницей. — А потом на Иордан прошел, к Иоханану… Сегодня по утру воины Ирода арестовали его…

— Да что ты говоришь?! — широко открыв глаза, уставились на него все. — А видел, что у нас на улице богачи-то разделывают. Этим все ничего, все можно…

Марфа принесла большой таз с кувшином холодной воды, помогла Иешуа вымыть лицо и руки, а потом, снова усадив его, ловкими, спорыми движениями омыла его ноги и отерла их утиральником.

— Ну, вот теперь и хорошо… — удовлетворенно проговорила она, поднимаясь. — А теперь ты умойся, Элеазар… А ты что все стоишь да слушаешь, Мириам? Надо трапезу готовить… Можно ли так?

— Ах, Марфа, Марфа, о многом ты тревожишься и хлопочешь… — покачал с улыбкой головой Иешуа. — А действительно человеку одно только нужно…

— О чем говоришь ты, рабби?

— О Боге говорю я, Марфа…

— Прав ты, рабби, грешники мы… Все суетимся, все хлопочем, а о Боге-то и подумать некогда… — вздохнула Марфа. — А все же так нельзя: и Богу приятно будет, если я гостю услугу окажу…

И она, убедив таким образом себя и в своей правоте, торопливо ушла в дом. На крыше синагоги снова появился хазан, угольно-черный и четкий на фоне зари, и затрубил во второй раз. И по звуку этой трубы кончались все работы в селениях и городах.