Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния - Георг фон Вальвиц Страница 6

В результате на греческой государственной ЖД в 2009 году годовому обороту в 174 миллиона евро противостояли расходы по содержанию персонала в размере 290 миллионов евро и проценты по обслуживанию восьмимиллиардного долга в размере 422 миллионов евро. Среднестатистический сотрудник железной дороги зарабатывал в год 65 тысяч евро-от дежурного по переезду до машиниста локомотива. Или: в Греции мужчины могут уйти на пенсию в 55 лет, а женщины в 50, если они работают на тяжёлой или вредной работе. В качестве таковых классифицированы около 600 профессий – в том числе парикмахер, радиодиктор, официант или музыкант. Или: лишь треть всех врачей в Греции вообще платит налоги, остальные зарабатывают, если верить их налоговым декларациям, меньше прожиточного минимума в 12 тысяч евро, освобождённого от налогов. Это не составляет и 20 % зарплаты среднестатистического железнодорожника. Греция до сих пор была страной с самой высокой в Европе долей самостоятельных предпринимателей, что не удивительно, ведь предприниматели практически не облагаются налогами – какой бы высокой ни была налоговая ставка на бумаге. А если кого-то и привлекали к выплате налога, он всегда мог пойти в суд, где дела рассматриваются подолгу – до 15 лет. До тех пор пока кому-нибудь – судьям или финансовой службе – не надоест судиться. Или: тогдашний министр финансов Франции – Кристин Лагард – передала своему греческому коллеге список с именами почти двух тысяч греческих клиентов банка HSBC в Женеве. С них планировалось взыскать неуплаченные налоги – такова была надежда кредиторов Греции из ЕС – и этими поступлениями санировать финансы страны. Госпожа Лагард, видимо, была настолько деликатна, что не просмотрела этот список, иначе ей не пришлось бы удивляться, что он тотчас бесследно пропал. В списке стояла, разумеется, клиентура политического класса, и дело просто кануло в лету. В стране, где каждый так или иначе привилегирован и относится к какой-нибудь клиентуре, никто не заинтересован в переменах и наслаждается жизнью, пока можно. Государство рассматривается инсайдерами как средство обогащения, а всеми остальными – как грабитель.

Так же, как в Греции, дела обстоят во многих частях мира, разве что не так живописно и шумно. Просвещению приходится нелегко, оно может в течение многих поколений безрезультатно нападать на религиозный догматизм и традиционные устои, но его обещание благоденствия, заработанного праведными трудами и эффективностью, чаще всего так и остается неуслышанным, как известие о приходе мессии, возвещённое воплями в пустыне.

Культурный шок, охвативший Европу во время большого кризиса, не нов, это отголосок того, что пережила Италия с момента своего основания 150 лет назад. Северные итальянцы, находившиеся под французским и австрийским влиянием, имевшие могущественные города-государства с сильными и действенными правительствами, привыкшие к правовой традиции, которая пронизывала всё, пережившие Просвещение (по крайней мере со времён оккупации Наполеоном), индустриализацию, прониклись, неизвестно почему, идеей, что итальянцы, живущие южнее Рима, в принципе устроены так же, как они сами. Так сама собой напрашивалась мысль распространить французское понимание государства из Пьемонта на всю страну и избавить братьев из Кампаньи, Сицилии, Калабрии и Апулии от незрелости, в которой те были виноваты сами. О том, насколько подобное предположение было наивно и насколько мало южная «незрелость» поддаётся изменению через пафос освобождения, рассудка и эффективности – роман Джузеппе Томази ди Лампедуза «Леопард». Там князь, символ истории Сицилии, но в то же время человек науки, привыкший видеть глубину сквозь поверхностный кажущийся облик, противодействует захвату власти со стороны Севера, который обещает реформу его стране, застрявшей в средневековье. Руссо [10], представитель нового времени, уверяет князя: «Всё станет лучше, поверьте мне, ваше превосходительство. Люди умелые и честные смогут выдвинуться. Всё остальное останется по-прежнему» [11]. Князь интерпретирует это для Юга: «Эти люди, деревенские либералишки, стремились лишь к легкой наживе. Баста, поставим точку» [12]. Он, а вместе с ним и многие простые люди видят в итальянском объединении под властью Пьемонта лишь смену господствующего класса, старой аристократии – на торговцев и ростовщиков. В конце концов сицилиец смотрит на пьемонтцев так же, как смотрел до этого на греков, римлян, арабов, норманнов, Анжуйскую династию, арагонцев, Габсбургов и Бурбонов; все они приходили с какими-нибудь новыми идеями – и никогда не задерживались тут. Коммерсанты Севера, которые на сей раз обещают новый мир и благоденствие, ничем не лучше, и сицилийцы не станут ради них менять свой образ жизни. Прежний порядок останется – так смола склеивает все внешние повреждения на стволе старого дерева. В этот мир Просвещение может войти лишь совсем иным, чем было когда-то задумано, ибо оно не найдёт здесь почвы, в которой могло бы укорениться.

Почему людям так тяжело даётся всякое изменение, даже если они точно знают, что, следуя выбранному курсу, они экономически потерпят поражение, а морально не выиграют ничего? Антон Чехов описывает в своей пьесе «Вишнёвый сад» паралич привилегированного общества, которое не может ни изменить себя, ни отказаться от себя. Некогда состоятельная русская дворянская семья оказывается в пьесе без средств. Она долго жила очень хорошо и никогда не задумывалась о том, откуда, вообще-то, берутся деньги. Жизненный стандарт семьи был не без элегантности приспособлен к имеющимся ресурсам, они привыкли к нему, как к долго ношенному праздничному костюму. Они и впредь ожидали от судьбы всего того, что полагается удачной жизни – например, возможность годами жить в Париже и иметь незастроенный вид на реку. Голос разума в этой пьесе принадлежит Лопахину, бывшему крепостному семьи, который разбогател на предпринимательстве. Он питает симпатию к прежним господам и пытается довести до их понимания две вещи: что им грозит разорение и как им избежать гибели. Его предложение гласит: самую красивую часть имения, вишнёвый сад, разбить на дачные участки и построить там для горожан летние домики. Но Лопахину не удаётся убедить господ ни в том ни в другом, поскольку семья предпочитает цепляться за призрачные надежды, чем портить себе настроение голыми расчётами и якобы экономической необходимостью:

Гаев. Ярославская тётушка обещала прислать, а когда и сколько пришлёт, неизвестно…

Лопахин. Сколько она пришлёт? Тысяч сто? Двести?

Любовь Андреевна. Ну… Тысяч десять-пятнадцать, и на том спасибо.

Лопахин. Простите, таких легкомысленных людей, как вы, господа, таких неделовых, странных, я ещё не встречал. Вам говорят русским языком, имение ваше продаётся, а вы точно не понимаете.

Любовь Андреевна. Что же нам делать? Научите, что?

Лопахин. Я вас каждый день учу. Каждый день я говорю всё одно и то же. И вишнёвый сад, и землю необходимо отдать в аренду под дачи, сделать это теперь же, поскорее, – аукцион на носу! Поймите! Раз окончательно решите, чтоб были дачи, так денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены.