Повседневная жизнь Тайной канцелярии - Елена Никулина Страница 6

К казни был приговорен в 1705 году книгописец Григорий Талицкий за то, что «писал письма плевальные и ложные о пришествии антихристове, с великою злобою и бунтовским коварством». Талицкий считал Петра I антихристом, а доказательство близкой кончины мира видел в тех новшествах, которые стал вводить царь: в перемене летосчисления и фасонов платья, в бритье бород и курении, а также в изменении нравов и образа жизни, что тревожило многих служителей церкви. В 1707 году был казнен азовский священник Иван Федоров, проповедовавший: «В последние де времена восстанет воинство и един де царь всех победит, а после де и сам убиен будет. Ныне наш великий государь трех победил и седьми покорил, а опосле де он великий государь сам убиен будет».

«Великий государь ездил за море, возлюбил веру немецкую, будет де то, что станут по средам и по пятницам бельцы и старцы есть молоко, все до одново и всю полатынят веру», – делился опасениями с сотрапезниками старец одного из северодвинских монастырей Гелвасий. Монах Вологодского монастыря Савин считал, что царь «лих»: «Как де он милостив, он де благоверную государыню царицу сослал в ссылку». Священнослужители Шацкой церкви Родионов, Максимов и Кириллов готовились отправиться по примеру раскольников в леса: «Ныне де на Москве летопись переменена, да великий государь изволит быть на Москве платью венгерскому, да великого поста на Москве ж будто сказывают убавлено, а после де светлого воскресенья бутто учнут в среды и в пятки рядом мясо есть». [21]

Многие, оставшиеся сыску неведомыми люди передавали слухи, что царь «родился от блудной девицы», что он зол, кровожаден, не соблюдает постов. Их казненные товарищи представлялись им мучениками, отдавшими жизнь за веру: «Стрельцов де переказнил за то, что де они, стрельцы, ево еретичество знали, а они де стрельцы прямые христиане были». Фанатично настроенный монах Фролищевой пустыни Иван Нагой с медной цепью и крестом на шее явился в Москву «царя обличать, что бороды бреет и с немцами водится и вера стала немецкая».

Вероятно, из среды духовенства вышла легенда, что на самом деле Петр I – немец и не является сыном царя Алексея Михайловича: «Государь де не царь и не царскова поколения, а немецкова. ‹…› Когда были у государыни царевны Натальи Кирилловны сряду дочери и тогда государь, царь Алексей Михайлович, на нее государыню царицу разгневался: буде де ты мне сына не родишь, тогда де я тебя постригу. А тогда де она, государыня царица, была чревата. И когда де приспел час ей родить дщерь и тогда она, государыня, убоясь его государя, взяла на обмен из немецкой слободы младенца, мужеска полу, из Лефортова двора». Эту легенду монах Чудова монастыря Феофилакт услышал в 1702 году от своего дьякона Ионы Кирилловца, а затем она пошла гулять по просторам России.

Для царя-реформатора все эти «бредни» были всего лишь свидетельством «замерзелого» упорства подданных, не желавших разделять с ним военные тяготы и посягавшие на воздвигаемое им строение «регулярного государства». Но оставить их без надлежащего внимания Петр не мог – он стал первым в нашей истории царем, лично работавшим в застенке, рядом с которым выросли «колодничьи избы» для непрерывно поступавших подследственных.

С точки зрения царя, казнить было нужно – но только явных изменников; прочие же вместо бесполезной гибели должны искупать вину каторжной работой. Свидетельством подобного «гуманизма» явился «именной из Преображенского приказа» указ от 19 ноября 1703 года: «На Москве во всех приказах приводных всяких чинов людей, которые явятся по розыскным делам в государевых делах, в измене и в бунте, и в смертных умышленных убивствах, или кто кого каким смертным питием или отравою уморит: и тех людей за те их вины казнить смертью. А которые люди явятся опричь вышеписанных вин в иных всяких воровствах: и тех, по прежнему своему великого государя указу, за их вины ссылать в Азов на каторгу». [22]

В остальном Петр вполне полагался на Ромодановского – верного слугу и собрата по «всепьянейшему собору». К концу жизни князь уступил значительную часть былого влияния новым учреждениям и подросшим петровским «птенцам», но полностью сохранил власть в своем ведомстве. Заслуги старого товарища Петр ставил столь высоко, что после его смерти в 1717 году передал по наследству Преображенский приказ вместе с титулом «князя-кесаря» сыну покойного.

Князь Иван Федорович Ромодановский жил широко: председательствовал на петровских застольях, устраивал ассамблеи; порой принимал гостей и в самом Преображенском приказе, где потчевал их «адски крепкой, дистиллированной дикой перцовкой», которую даже привычные к «шумству» современники употребляли с трудом. После смерти государя он остался в чести, получил чин действительного тайного советника и управлял приказом вплоть до его упразднения в 1729 году. Неумеренностью младший Ромодановский пошел в отца – однажды прямо на пиру затеял выяснение отношений с дипломатом и сенатором Г. Ф. Долгоруковым. Почтенные вельможи на глазах иностранных гостей «после многих гадких ругательств схватились за волоса и, по крайней мере, полчаса били друг друга кулаками, причем никто из других не вмешался между ними и не потрудился разнять их. Князь Ромодановский, страшно пьяный, оказался, как рассказывают, слабейшим; однако ж после того, в припадке гнева, велел своим караульным арестовать Долгорукого, который, в свою очередь, когда его опять освободили, не хотел из-под ареста ехать домой и говорил, что будет просить удовлетворения у императора». [23]

Однако второй «князь-кесарь» сильным характером и выдающимися способностями не отличался и заметных следов в деятельности Преображенского приказа не оставил. Отец же его не только с размахом рубил головы, но и разрабатывал юридические основы следственно-пыточных процедур. Делать это ему пришлось потому, что состав подведомственных ему преступлений не был точно определен законодательством.

Соборное уложение 1649 года впервые отделило политические «дела» от уголовных преступлений и подробно перечислило разновидности «измены»; разбирало случаи действия или «умышления» на «государьское здоровье», «скопа и заговора» против царя, «государевых бояр и околничих и думных и ближних людей, и в городех и в полкех на воевод и на приказных людей».

Однако закон не определил точных границ понятий «государево слово и дело». Они лишь в одном месте 14-й статьи второй главы Уложения стоят рядом: «А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово…». 12-я статья свода законов XVII столетия говорит только о «великом государеве деле»; 16-я и 17-я статьи касаются тех, кто «учнет извещати государево великое дело, или измену», а в 18-й статье (о доносах про политические преступления) этот термин не употребляется совсем: «… а кто Московского государьства всяких чинов люди сведают, или услышат на царьское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысел…»