Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы. Город - Шейла Фицпатрик Страница 6

Партия, усложняя дело еще больше, именовала себя «авангардом пролетариата». Это повело к тому, что понятия «пролетарий» и «большевик» («коммунист»[19]) безнадежно перепутались. Слово «пролетарий» стало означать политическую лояльность и идеологическую верность, а не социальное положение. Соответственно слова «буржуа» и «мелкий буржуа» превратились во всеохватывающие термины, подразумевающие политическую ненадежность и идеологические уклоны. Конечно, классы в советском обществе играли важную роль. Но не в том смысле, как можно было бы ожидать — например, как база для социально-политической организации или коллективных действий. Профсоюзы, основная форма классовой организации рабочих, были ослаблены за годы первой пятилетки, когда они практически потеряли право защищать интересы рабочих перед администрацией. В 1930-е гг. главная их роль заключалась в распределении различных льгот, таких как пенсии, больничные листы, отпуска, среди своих членов. Другие добровольные общественные организации в тот же период постепенно исчезли, были закрыты или перешли под жесткий контроль государства.

Главное свое значение в советском обществе классы имели для государственной системы классификации, определяющей права и обязанности различных групп граждан. Вот еще один парадокс: всячески подчеркивая идею классовой принадлежности, новый строй умудрился de facto вернуться к прежней, столь презираемой сословной системе, при которой твои права и привилегии зависят от того, кем ты официально считаешься — дворянином, купцом, представителем духовенства или крестьянином. В советских условиях «класс» (социальное положение) являлся атрибутом, определявшим отношение человека к государству. Социальное положение гражданина указывалось в его паспорте наряду с националь­ностью, возрастом и полом, подобно тому как записывали в паспорт сословную принадлежность при царизме. Крестьяне (колхозники) принадлежали к особому сталинскому «сословию», которому паспортов не давали, — хотя, в отличие от городских «сословий», его представители имели право торговать на колхозных рынках. Представители нового «служилого дворянства» пользовались разнообразными привилегиями, включая доступ в закрытые распределители, дачи и служебные автомобили с шоферами[20].

Отношения между классами в сталинском обществе имели сравнительно небольшое значение. Главными были отношения с государством — в особенности с государством как распределителем товаров в системе экономики хронического дефицита. Это приводит нас к последнему парадоксу классовой идеи в сталинистском обществе. Согласно марксистской теории, главная классовая черта — это отношение к средствам производства: существуют классы собственников, наемных рабочих, чью собственность составляет только их труд, и т.д. Однако в СССР собственность на средства производства принадлежала государству. В зависимости от интерпретации это могло означать либо то, что все стали собственниками, либо то, что все превратились в пролетариат, эксплуатируемый собственником-государством. Но, так или иначе, производство больше не служило базисом классовой структуры в советском городском обществе. В действительности значимые социальные иерархии в СССР эпохи 1930-х гг. основывались не на производстве, а на потреблении[21]. «Классовый» статус в реальной жизни был связан с большим или меньшим доступом к жизненным благам, что, в свою очередь, зависело от степени обладания привилегиями, даруемыми государством.

***

Еще несколько слов, чтобы предупредить читателя относительно рамок исследования в данной книге: его темой является повседневная жизнь в России, а не во всем Советском Союзе, и рассматривается лишь период 1930-х гг., а не вся сталинская эпоха. Хотя, как я считаю, описанные здесь модели нередко можно будет обнаружить и в национальных регионах и республиках СССР, различия все же будут весьма существенны. То же можно сказать и о послевоенном периоде. Модели повседневной жизни в целом остались те же — и во многих отношениях сохранялись неизменными до распада Советского Союза, — но в то же время Вторая мировая война внесла существенные изменения, так что опыт 1930-х гг. нельзя просто экстраполировать на 1940-е и 1950-е. И наконец, следует отметить, что данное исследование посвящено городской, а не сельской жизни. Последняя рассматривается в моей книге «Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня» (2001).

Не часто книгу по истории повседневности начинают с главы о правительстве и бюрократии. Но в том и состоит одна из особенностей выбранной нами темы, что, как бы мы ни старались, государство никак не удастся исключить из рассмотрения. Пытаясь жить обычной жизнью, советские граждане то и дело сталкивались с государством[1] в том или ином из его многообразных обличий. Политические кампании коммунистов переворачивали вверх дном их жизнь; некомпетентные самодуры — крупные чиновники, мелкие служащие, продавцы, — работающие на государство, изо дня в день испытывали их терпение. Таковы были условия повседневной жизни повсюду в СССР, прожить вне их было невозможно. Поэтому наша история начинается с обзора сталинского режима, его институтов и практики, особенно стиля руководства и менталитета коммунистической партии.

К концу 1920-х гг., когда, как принято считать, начался сталинский период, советская власть существовала немногим более десятилетия. Ее лидеры все еще считали себя революционерами и вели себя соответственно. Они намеревались преобразовать и модернизировать российское общество, называя этот процесс «строительством социализма». Веря, что эти революционные преобразования в конечном счете совершаются в интересах народа, они стремились насильственно форсировать их даже в тех случаях, когда, как при проведении коллективизации, большинство населения открыто им противостояло. Народное сопротивление они объясняли отсталостью, страхами и предрассудками непросвещенных масс. Слишком велико было у коммунистов сознание их высокой миссии и интеллектуального превосходства, чтобы такая мелочь, как мнение большинства, могла их поколебать. В этом они походили на всех прочих революционеров, ибо какой же революционер, заслуживающий этого звания, согласится, что «воля народа» может идти вразрез с миссией, которую он призван выполнять во имя народа?

«Отсталость» — очень важное слово в лексиконе советских коммунистов: оно обозначало все, относившееся к старой России и нуждавшееся в изменении во имя культуры и прогресса. Религия, один из видов предрассудков, была признаком отсталости. Крестьянское сельское хозяйство было отсталым. Мелкая частная торговля тоже была признаком отсталости, не говоря уже о мелкобуржуазности — еще одно излюбленное бранное слово. Перед коммунистами стояла задача превратить отсталую, аграрную, мелкобуржуазную Россию в социалистического, урбанизированного, промышленного гиганта, обладающего современной технологией и грамотной рабочей силой.

Однако, при всей преданности партии идее модернизации, правление советских коммунистов в 1930-е гг. определенно стало приобретать некоторые неотрадиционалистские черты, которые в 1917 г. мало кто мог предвидеть. Яркий пример представляла собой эволюция «пролетарской» диктатуры партии к чему-то, близко напоминающему самодержавную власть Сталина, осуществлявшуюся с помощью коммунистической партии и НКВД. В отличие от нацистов, советские коммунисты не руководствовались идеей вождя в теории, однако постепенно все больше и больше воплощали ее в жизнь на практике. Кое-что в том явлении, которое Хрущев назовет позже «культом личности» Сталина, отражало свойственный современным Сталину фашистским диктаторам, Гитлеру и Муссолини, способ подавать себя, но во многих других отношениях этот культ, — по крайней мере в восприятии российской общественности — имел больше общего с русской традицией поклонения «царю-батюшке», нежели с современными западноевропейскими веяниями. Образ Сталина — «отца народов» — в 1930-е гг. приобрел отчетливые патерналистские черты.