Последняя девушка. История моего плена и моё сражение с "Исламским государством" - Надия Мурад Страница 6

Она смеялась над всем – над тем, как ее бросил отец, над моей одержимостью прическами и косметикой, над своими неудачами. Вскоре после моего рождения она стала ходить на курсы грамотности для взрослых, а потом ее учительницей стала я. Она усваивала все быстро – наверное, отчасти потому, что умела смеяться над своими ошибками.

Рассказывая о своих попытках предохраниться от беременности до моего рождения, она как будто вспоминала книгу, которую читала когда-то давно и любила в ней только некоторые страницы. Ее нежелание забеременеть казалось ей забавным, потому что теперь она не могла представить своей жизни без меня. Улыбаясь, она говорила, что полюбила меня сразу же, как я родилась. И еще она очень любила, когда я каждое утро грелась возле глиняной печи, в которой она пекла хлеб, и разговаривала с ней. Мы смеялись над тем, как во мне просыпалась ревность, когда она ласкала моих сестер или племянниц. Я поклялась никогда не покидать ее, и мы всегда спали в одной кровати, пока в Кочо не пришло ИГИЛ и не разлучило нас. Она была мне одновременно и матерью, и отцом, и мы полюбили ее еще больше, когда стали старше и поняли, как много она страдала.

Я привыкла к нашему дому и даже не представляла, как смогу жить где-то еще. Посторонним Кочо мог показаться слишком бедным поселком, чтобы жить в нем счастливо. В такой глуши и среди таких пустошей он был просто обречен на бедность. Наверное, у американских солдат, которых дети облепляли и выпрашивали у них ручки и конфеты всякий раз, когда они появлялись в Кочо, сложилось именно такое впечатление. Я тоже была среди этих детей и тоже выпрашивала подарки.

Иногда в Кочо заезжали курдские политики – правда, только в последние годы, и то в основном перед выборами. Одна из партий, Демократическая партия Курдистана Масуда Барзани, после 2003 года открыла свой двухкомнатный офис в Кочо, но он в основном служил клубом для мужчин, вступивших в эту партию. Многие с глазу на глаз жаловались, что их заставляют поддерживать партию и утверждать, что езиды – это курды, а Синджар – часть Курдистана. Иракские политики вовсе игнорировали нас, а Саддам в свое время пытался заставить нас объявить себя арабами, как будто под страхом угроз мы забудем о своем происхождении и не будем протестовать.

Я поклялась никогда не покидать ее, пока в Кочо не пришло ИГИЛ и не разлучило нас.

В каком-то смысле жизнь в Кочо уже была протестом. В середине 1970-х Саддам начал насильственно переселять национальные меньшинства, в том числе курдов и езидов, из их деревень вокруг горы Синджар в шлакобетонные дома в строго спланированные поселения, где их было легче контролировать. Такая политика называлась «арабизацией» севера. Но Кочо находился достаточно далеко от горы, и нас пощадили.

Езидские традиции, которые считались устаревшими в новых поселках, в нашей деревне сохранялись и даже процветали. Женщины носили платья из тонкой белой ткани и головные уборы своих бабушек; на шумных свадьбах со сложными обрядами танцевали старинные танцы и звучала классическая музыка езидов; мы даже постились для искупления своих грехов, тогда как многие езиды уже забросили этот обычай. Мы ощущали себя сплоченным сообществом, и даже споры из-за земли или брака казались незначительными. По крайней мере они не мешали нам любить друг друга. Жители могли запросто заходить друг к другу допоздна и гулять по улицам без страха. Я слышала, как приезжие из других мест говорили, что ночью Кочо светится в темноте. Адки клялась, что однажды кто-то назвал его «Парижем Синджара».

Кочо был молодой деревней, полной детей. Очень немногие из жители лично помнили «фирманы». Большинство считало, что все это в далеком прошлом, что мы живем в современном цивилизованном мире, где никто не будет истреблять целый народ из-за его религии. Я тоже так думала.

Мы росли, слушая истории о резне, и они казались нам страшными сказками, которые просто должны сильнее сплотить нас. Подруга моей матери, например, рассказывала о притеснениях со стороны оттоманов в Турции, где когда-то жило много езидов, и о том, как ее мать и сестру держали в пещере и морили голодом. Чтобы выжить, им приходилось есть вареную кожу. Я слышала этот рассказ много раз, и от него всякий раз сосало под ложечкой. Мне казалось, я никогда не стала бы есть кожу, даже если бы умирала с голоду. Но это была всего лишь страшная история.

С другой стороны, жизнь в Кочо нельзя было назвать легкой. Все дети, как бы их ни любили, были обузой для родителей, которым приходилось работать день и ночь, чтобы прокормить семьи. Когда мы заболевали и болезнь нельзя было вылечить травами, приходилось ехать в Синджар или в Мосул, к врачу. Одежду нам с братьями и сестрами шила мама, а когда мы стали немного богаче, то раз в год покупали ее на городском рынке. Во время санкций, наложенных ООН на Ирак с целью вынудить Саддама отречься от власти, мы плакали, потому что нельзя было достать сахар. Когда в поселке появились школы, сперва начальная, а потом и средняя, родителям приходилось выбирать – отправлять детей учиться или оставлять их дома, чтобы они помогали в работе. Очень долго простому езиду было трудно получить образование, и не только из-за иракского правительства, но и из-за религиозных лидеров, которые считали, что светское образование подталкивает к бракам на стороне и, следовательно, к потере самобытности. Родители тоже многим жертвовали, лишая себя дополнительной пары рук. Да и какую работу найдут их дети, получив образование? Такой работы в Кочо не было, а жизнь за пределами деревни, далеко от езидов, манила только самых отчаянных или очень самонадеянных.

Родительская любовь становилась источником страданий. Жизнь в сельской местности опасна, случается всякое. Мама вспоминала, как в молодости погибла ее старшая сестра – она упала на пшеничном поле с трактора, и он ее переехал. Лечиться часто бывало слишком дорого. Мой брат Джало и его жена Асма теряли одного ребенка за другим из-за болезни, унаследованной Асмой. Они были слишком бедны, чтобы купить лекарства или отвезти ребенка к врачу. Из их восьми детей умерли четверо.

Моя сестра Дималь лишилась своих детей из-за развода. В езидском обществе, как и во всем Ираке, у женщин очень мало прав при разводе, чем бы он ни был вызван. Другие дети погибали в войнах. Я родилась всего через два года после войны в Персидском заливе и через пять лет после окончания ирано-иракской войны, бессмысленного восьмилетнего конфликта, основной целью которого, казалось, было желание Саддама заставить свой народ страдать как можно сильнее. Эти дети, которых нам никогда не было суждено увидеть, обитали в наших воспоминаниях, словно призраки в домах. Отец отрезал свои косички, когда погиб его старший сын. Хотя в честь погибшего назвали одного из моих братьев, отец никогда не называл его по имени, а только по прозвищу Хезни, что означает «печаль».

Мы вели счет времени по урожаям и езидским праздникам. Погода не жаловала нас круглый год. Зимой по улицам Кочо разливалась похожая на цемент грязь, засасывающая обувь, а летом стояла такая жара, что приходилось работать на ферме ночью, чтобы не упасть в обморок на солнцепеке. Иногда случался неурожай, и тогда воцарялось всеобщее уныние, по крайней мере до следующей посевной.