Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер Страница 60

А так как дело происходило на теннисных кортах общества “Шахтер”, мы, видимо, и были похожи на шахтеров в забое – все в угольной пыли! И вот вообразите корты, сплошь заваленные коричневой крафт-бумагой с нашими шаблонами, и тут входят трое высоких, плотного сложения мужчин с красивыми, освещенными улыбкой лицами. Они неторопливо перебрасывались шутками, видя эту картину.

Это были хорошо знакомые мне известные художники Андрей Гончаров, Виктор Эльконин и Андрей Васнецов. В моем представлении – боги-олимпийцы, спустившиеся на землю.

Лучше всех из них я знал Гончарова, которому я показывал свои работы раньше, когда он жил в соседнем со мной доме на улице Немировича-Данченко. Андрей Дмитриевич их очень хвалил и прочил мне, как художнику, прекрасное будущее. И теперь он был изумлен моим видом и стал внимательно расспрашивать, что я здесь делаю. Затем они втроем прошли в отсек, огороженный легкими стенками, и занялись там обсуждением каких-то проблем с руководителями выставки. В дирекции стоял большой макет будущей экспозиции, в торце которого находился эскиз панно “Москва”, ими же и выполненный. Панно должно было передавать образ Москвы и Кремля со Спасской башней на первом плане, храмом Василия Блаженного на втором и новостройками вокруг извива Москвы-реки на заднем плане. Небо над Москвой и река были золотого цвета, а само по себе панно носило достаточно условный характер.

Когда на следующий день меня, затерянного на полу, позвали в дирекцию к телефону, я не понял, что это значит и кто мог здесь меня найти. Я вошел к секретаршам в измазанной углем рубашке, взял телефонную трубку и услышал голос Андрея Васнецова:

– Борис, мы с Андреем Дмитриевичем и Виктором Борисовичем хотим тебя пригласить делать вместе с нами панно “Москва”. Нам нужен архитектор-художник, который мог бы помочь в работе над сложными деталями Спасской башни и Василия Блаженного и в прорисовке современной архитектуры города. Плата – 10 тысяч в месяц! Ты согласен?

Я впервые в жизни почувствовал, что ноги стали ватными, и только пролепетал:

– Согласен!

– Тогда приезжай завтра в павильон “Сибирь” на ВДНХ к десяти часам утра. Привет и до свиданья!

В назначенное время я был в условленном месте. Павильон “Сибирь” стоял рядом с Главным павильоном и фасадом выходил на центральную площадь с замерзшим фонтаном, состоявшим из шестнадцати позолоченных женских фигур, символизирующих шестнадцать союзных республик. Скульптуры сияли на солнце и создавали удивительный контраст с белыми сугробами.

Я вошел в павильон и увидел, как Виктор Борисович и Андрей Васнецов переносили рисунок с эскиза на щиты, из которых состояло панно, но делали это, держа уголь в расщепленном конце патрона, привязанном к палочке-указке.

Вместе со мной в это же время в павильоне появился художник Иван Бруни, ставший впоследствии моим другом. Он носил громкую фамилию и был сыном известного художника Льва Бруни – живописца круга “Бубнового валета”, а своим прадедом числил великого художника Федора Бруни – автора знаменитой огромной картины “Медный змий”, украшающей коллекцию “Русского музея”. Иван прошел войну и был одного возраста с Андреем Васнецовым, старше меня лет на десять. Ивана тоже пригласили для работы над панно. Мы начали вместе перекладывать большие щиты, размером два на два метра. Каждый щит представлял собой подрамник на деревянном каркасе, обшитый фанерой, а сверху затянутый грунтованным холстом. Панно мы писали темперными красками, которые лежали рядом в картонных коробках или в ведрах, залитые водой, чтобы темпера не сохла.

Поблизости стоял эскиз панно. Он был нарисован на бумаге, натянутой на подрамник, и разбит на клеточки.

Мне кажется, что выработанный у меня архитектурный навык очень пригодился при разработке сложных архитектурных форм, из которых состояли Спасская башня и храм Василия Блаженного. Кроме того, меня попросили грамотно разработать рисунок новостроек, чтобы тактично донести его до зрителя. Постепенно я вошел во вкус и с увлечением смешивал колеры темперной краски, а затем вместе с Виктором Борисовичем мы наносили ее на холст.

Работа над панно была физически достаточно тяжелая, потому что щиты целиком не укладывались на площадь пола, и нужно было время от времени их перекладывать, чтобы глаз мог сверять разные куски живописи. Работали мы практически втроем с Андреем Васнецовым и Иваном Бруни. Виктор Борисович следил за точностью колеров, а Андрей Дмитриевич подъезжал к четырем часам, делал небольшие замечания, и дальше мы, уже сильно уставшие, шли обедать. Это было короткое, но весьма впечатляющее путешествие из павильона “Сибирь” в “Чайхану”.

Зима 1957–1958 годов была исключительно холодная. Температура держалась на отметке, близкой к сорока градусам. Но небо было совершенно голубое, и солнце светило холодным блеском. Мы шли задами павильонов по узкой тропинке, проложенной среди гигантских сугробов. Пейзаж вокруг был фантастический и чем-то напоминал кубистический шедевр. Мы шли по тропинке и видели какие-то непонятные глазу задние фасады павильонов, представляющие собой безумное нагромождение форм, которые вышли из повиновения у архитекторов, думающих в то время только о фасадах и не заботившихся о том, как здания выглядит сбоку или сзади.

Мы шли гуськом и не могли разговаривать на таком морозе. Произносили только отдельные замечания, находясь под впечатлением архитектурного безумия ВДНХ.

Павильон “Чайхана” виднелся издали своими высокими тонкими арками, выраставшими из огромных сугробов, громоздившихся на летней площадке “Чайханы”. В ее подвале был зал, открытый для посетителей зимой. Внутри пол покрывал талый снег, и мы проходили свой путь к барной стойке на пятках, стараясь не промочить ноги. Заказывали водку, манты и шашлыки. После усталости от работы и перехода по морозу в парном воздухе “Чайханы” по телу разливалось живительное тепло, и я с упоением слушал рассказы Андрея Дмитриевича о художниках старшего поколения, тоже работавших на выставке и старавшихся заработать деньги.

Мы говорили о том, что больше всех зарабатывает Петр Кончаловский, который приходит всего на несколько часов перед сдачей работы и заново прописывает холст, уже подготовленный его учениками.

Восхищались мастерством Александра Дейнеки, очень быстро и всегда неожиданно писавшего свои картины.

Все с уважением говорили о Константине Рождественском, главном художнике выставки, и о том, что он сам, будучи хорошим художником, скрывал, что он ученик Малевича.

Говорили о загадочном художнике Александре Лабасе и его оригинальном видении мира.

Обязательно вспоминали и опального архитектора Ивана Леонидова. Он, уже будучи разжалованным, делал диорамы, которые ему доверял Рождественский, старавшийся дать ему возможность заработать и покрывавший его участие в работе. Иван Ильич каждый день с самого раннего утра, уже опохмелившийся, сидел на лавочке у входа в Главный павильон и доброжелательно отвечал на приветствия проходящих мимо художников.

Вспоминали добрым словом великого архитектора Константина Мельникова, хвалили его шедевр – Клуб им. Русакова.