Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко Страница 61

Одного взгляда «доброго следователя» было достаточно, чтобы понять бессмысленность моих надежд. Пустые глаза, пустое лицо, пустые изрядно надоевшие вопросы. Вновь рядом папка с твоим делом. Соколов все время что-то сверяет в ней. Подписываю протокол, не читая. Надоело! И вот последняя страница. Расписываюсь. Следователь: «На последней странице пишется: „С моих слов…”» Пишу. Забирает дело со словами: «Это последний допрос, надеюсь, вы осознали, что натворили». Я смотрела на этого бесчувственного, жестокого человека и понимала, как он безнадежен в своей душевной тупости, но, видимо, во мне еще теплилась надежда и я спросила:

– Вы больше ничего мне не скажите?

– Нет. Ничего. Впрочем, на вас поступили жалобы, что после отбоя нарушаете режим и демонстративно через день остаетесь у стены. Это упущение одного из конвоиров. Именно в его дежурство не было рапорта на вас.

– Нет, это я через день нарушала в пику рыжему конвоиру. Он мне не нравится.

– Забудьте о вкусах и пристрастиях. Вам они не скоро понадобятся. Может и вовсе не нужны станут. Вы – преступница и будете наказаны.

Я готова была вцепиться в него, забыв о воспитании, культуре поведения, о том, что я – женщина. Я его ненавидела, а ведь он почти не повышал на меня голоса, не избивал, не издевался. Меня уводит ненавистный белесо-рыжий охранник. Он мне платит взаимностью – смотрит со злобой. Мне было бы интересно узнать, что стало со всеми этими нелюдями. А парнишке с самокруткой по сей день благодарна, что курить научил, помог выжить, не сойти с ума.

Допрос закончился около одиннадцати вечера, вскоре объявили отбой. Я почувствовала, что рядом за стеной что-то происходит. Услышала голоса, сначала тихие, потом все усиливающиеся. Тут раздался жуткий крик – так кричат от боли.

Удивительно, при той сложной жизни, которая была у тебя, ты остался очень мирным человеком. За годы, что мы провели вместе, я ни разу не слышала, чтобы ты повысил голос, не помню, чтобы ты сердился. Однажды не удержалась и спросила:

– Ты и с подчиненными всегда спокоен? Как тебе это удается? Хозяин должен быть строгим и с громким голосом.

– Совсем наоборот. Чем тише говорю, тем внимательнее меня слушают. А вот кто не должен видеть меня сердитым, так это подчиненные. В церкви ты слышала, чтобы кто-нибудь кричал?

Не слышала. А в ту ночь за стеной слышала, впервые слышала, как ты кричал. Я твой голос узнала бы и шепчущий, и поющий, и кричащий. Я стала колотить кулаками в дверь. Открылось окошко-кормушка. Злобный конвоир со свинячьими глазками смотрит на меня, ноздри раздуваются, красный, потный, волосы взлохмачены, даже брови – дыбом. Смотрит, молчит, а по коридору – слышу – бегут другие конвоиры с собаками. Я пытаюсь произнести хотя бы слово и не могу. Хрипы вместо слов. Конвоир ничего не сказал, только усмехнулся, видя, как я мычу, пытаюсь связно что-то проговорить, и захлопнул кормушку. Тишина за стеной, потом стоны. Запах валерьянки. До сих пор от этого запаха немеют руки и ноги и в ушах – твои крики.

Я опять не защитила тебя. Что они с тобой сделали? Только выживи, пожалуйста! Румыны заберут тебя. Бухарест – твое спасение. Прихожу в себя у двери, опять в нее колочу, требую следователя. Осознаю, что вытворяю, когда в окошке вижу охранника и слышу: «Пошла вон от двери! Быстро! Отбой!» Все. У тебя тихо. Я пытаюсь представить, что они с тобой сделали. Молю Бога спасти тебя. Ночь кошмаров, казалось, никогда не закончится.

Наутро меня отвели в помещение Военного трибунала. Завели в комнату, где за столом восседала «тройка». Поставили прямо перед ними, как провинившуюся школьницу. А у меня после прошедшей ночи перед глазами все плывет, в ушах крики. Мне очень страшно.

Председатель, полковник по фамилии Русаков, представил двух других судей: инженера-подполковника Бабурина и капитана Дмитриенко. Перечитываю последний протокол – заседание «тройки»: 1952 год, августа, 5 дня. Военный трибунал войсковой части 06614, перечисляется состав при секретаре капитане Шанскове и указывается отсутствие обвинения и защиты. Словно насмешка прозвучал вопрос, нет ли у меня отводов «тройке».

За столом четверо мужчин в военной форме, один из них – писарь-секретарь, и женщина, тюремный надзиратель. Русаков зачитал обвинительное заключение. Были какие-то вопросы ко мне, я отвечала. Потом мне дали последнее слово, и «тройка-трибунал» отправилась писать приговор. Через пару часов появились и зачитали свое творение. В зале находилась еще женщина, видимо, секретарь. Помню, я услышала: «Расстрел», – посмотрела на нее, а она руками голову обхватила и повторяет: «Расстрел. Расстрел». Больше ничего не осталось в памяти, только труба огромная, по которой иду, иду, темень, не видно ничего, ни просвета. И вдруг прямо передо мной лицо женщины-секретаря. Она кому-то говорит, мол, очнулась, и я понимаю, что речь обо мне, что лежу на полу. Мне помогают подняться, а председательствующий Русаков дочитывает приговор. Оказывается, я поторопилась с обмороком, судьи были снисходительны и заменили расстрел двадцатью пятью годами с поражением в правах на пять лет и полной конфискацией имущества. Оставили мне только аккордеон как «орудие производства», да еще вернули носильные вещи, смену белья, пару платьев и шубу с вырезанными застежками…

Но в тот момент меня мучило другое – что с тобой? Готова была на коленях ползать, только бы позволили увидеть тебя. Пока подписывала какие-то бумаги, пыталась выяснить судьбу мужа и попросить свидания. Но на мой вопрос никто не желал отвечать. Казалось, женщина должна понять, к тому же мне показалось, что она сочувствовала мне. Увы, я еще раз убедилась, на что способна была «советская пропаганда». Ее лицо прямо перекосило: «Забудь о нем, он тебя преступницей сделал. Использовал тебя. Мы ее тут жалеем, а она…» Дальше следовал поток ругательств. Не покидало чувство, что меня окружают слепые, глухие, лишенные разума люди. А с виду нормальные, у них, наверное, есть семьи, дети, друзья. А что осталось у меня? И слышу твой голос:

Эй, друг гитара, что звенишь несмело?

Еще не время плакать надо мной!

Пусть жизнь прошла, все пролетело,

Осталась песня, песня в час ночной.

В тот же день меня перевели в камеру большего размера с нарами, где были еще две «предательницы», тоже получившие по 25 лет. Одна пятидесятилетняя учительница Тамара, другая – моя ровесница, студентка, будущий филолог Вика. Они тоже вышли замуж неправильно – за румын. Втроем мы ждали этапирования в пересыльную тюрьму Днепропетровска.

Жизнь стала казаться раем. Нас выпускали гулять в тюремный двор. Мы сами убирали камеру, мыли нары, полы. Не думала, что так полезна трудотерапия. Конечно же, морально легче стало, было с кем поговорить – это отвлекало от горьких дум. Боялась наступления ночи. Просыпалась по несколько раз: слышала твои крики, потом лай собак и возникал отвратительный до тошноты запах валерьянки. Как наваждение. В одном и том же порядке, каждую ночь. До сих пор не могу забыть той пытки через стену одиночки. Уже и век другой пришел, но вновь и вновь: твои крики, лай собак и валерьянка.