Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан Страница 61

При всех трех властях голод был такой, что люди пухли, валялись на улице, и был особый род попрошаек, которые симулировали смерть от голода. Впрочем, даже врачу было трудно отличить правду от симуляции.

Раз я привела с лестницы девочку, почти без сознания. Я пробовала давать ей есть, но она все вырывала. Я ее напоила горячим чаем и уложила. Через два часа она пришла в себя и приняла первую пищу. Потом она со слезами на глазах и кое-каким запасом пищи ушла. Денег она ни за что не хотела брать.

Всех наших заработков не хватало на еду. Я поступила в контору, которая экспедировала товары в советскую Россию, и так проработала до Пасхи. Мы получали товар из-за границы, регистрировали его, перепаковывали и отправляли груз. Перед самой Пасхой пришел большой транспорт, который мы должны были «специфицировать» [280], и я работала до позднего вечера. Я почти не видела детей и не могла готовиться к празднику. Тем не менее я была счастлива, что мне удалось купить продукты на Пасху и даже пригласить гостей к Сейдеру.

Все пришли с детьми почти того же возраста, как Рут и Меир. Все ребята спрашивали «четыре вопроса» — арба кушьот [281] — и было очень весело. Дом утопал в цветах, которые принесли гости. Я еще никогда себя не чувствовала такой спокойной и счастливой, как в этот Сейдер: мой муж вернулся живым с войны, мои дети перенесли и выдержали все болезни и недостатки в России и Польше, не погибли, и я была окружена друзьями. Свечи горели в серебряных подсвечниках, которые свекровь мне подарила взамен тех, что украли немцы.

* * *

В субботу, во вторые праздничные дни, наша прислуга пошла в город и принесла новость: город занят поляками, улицы очищают от прохожих. В городе осадное положение, и после шести часов нельзя зажигать огня. Мы целый день сидели взаперти. Марк поехал в госпиталь, и мы прислушивались к отдаленной стрельбе. На нашей улице ходили патрули, и ночь прошла спокойно. В воскресенье стрельба шла в районах более близких к нам. Мы лежали на матрацах в коридоре, дети скучали, капризничали, в окна столовой попадали пули. Ко мне пришла соседка Аня, которая боялась быть у себя. На моих глазах пуля проскочила мимо ее головы, она подняла ее и спрятала в карман «на память». Некоторые соседки нервничали и закатывали истерики, но большинство держалось спокойно, старались заниматься хозяйством. В кухне, обращенной во двор, даже варили обед, кормили всю семью. Вечером принесли мацу и оставшуюся пищу и устроили праздничный стол в полумраке, завесив окна и заставив их шкафами и матрацами. Один сосед был особенно услужлив, двигал мебель по желанию дам, ставил самовар, таскал матрацы с места на место. После ужина, когда всех детей уложили спать, он нам читал вслух. Настроение было далеко не паническое, ночью стрельба совсем утихла.

На следующий день утром стрельба возобновилась и стала усиливаться. Пули летали по комнатам, застревали в мебели и рамах картин. Когда я выглянула в окно, завешанное темной занавеской, я увидела в щелку несколько убитых солдат и штатских. Один лежал с расставленными ногами, а в желобке улицы текла кровь. Солдаты с винтовками целились в наши окна, я убежали снова к детям в коридор. Стрельба то усиливалась, то затихала, наконец стало так тихо, что казалось, что все кончено. Хотелось вздохнуть свободнее. Но это продолжалось только минуту. Внизу на лестнице черного хода мы услышали шаги, шаги многих подымающихся людей. Шум, крики, выстрелы и дикие голоса женщин. В дверь раздался сильный стук. Марка не было, со мной и детьми была еще старая кухарка, ее молодой сын и парень — жилец, которого нам «всадили» во время советского уплотнения. В кухню зашло восемь солдат с винтовками на прицел и криками: «Руки вверх!»

— Вы стреляли, — это был их пароль. Так они заходили во все квартиры на всех этажах. Солдаты рассыпались по всем комнатам, перевернули все вверх дном, штыками вскрывали шкафы. Они забирали деньги и ценности, даже открывали затворки печей и отдушин. Обоих парней в нашей квартире они арестовали, хотя никакого оружия не нашли у них. Дети были заплаканы и перепуганы. Они дрожали, как в лихорадке, и надо было их успокаивать: дяди хорошие, они вам ничего не сделают.

Через десять минут мы снова услышали шум, шаги с новой и большей силой. Солдаты ворвались уже не одни, а в сопровождении «кожаной куртки», который искал «большевиков». Как мы потом узнали, это был русский большевистский комиссар, которого поймали с поличным, с оружием в руках, и даровали ему жизнь временно, с тем условием, что он покажет, где скрываются его товарищи-коммунисты. Он, конечно, все взвалил на евреев, которые жили в том же доме. Евреи, мол, стреляли в польские войска. Когда все они ушли, раздался страшный крик моей соседки Ани, и ее принесли раненую к нам с простреленной грудью. Польские девушки положили ее на пол на один из матрацев, и она кричала не своим голосом, что на ее глазах только что убили ее мужа [282].

И действительно, через ту же занавеску я увидела убитого ее мужа, который лежал на тротуаре с простреленной головой.

Я подала ей первую помощь — разорвала простыни и перевязала крест-накрест грудь, но кровь не переставала просачиваться через повязку.

Дети всех этажей плакали и звали отцов, которых увели солдаты. Все няньки их оставили и кричали: «Я православная, это мой сундук, не трогайте», или «Я католичка, я не жидовская служанка, я сама по себе». Все двери были настежь, и погром шел открыто, все вещи валялись на полу. Я только тем успокоила детей, что тетя Аня больна и нельзя плакать. Мои дети были разумные и воспитанные и слушались резонов. Но все другие вместе с матерями кричали благим матом. На лестнице почему-то стоял тот самый комиссар в куртке и сын моей кухарки, и вместе с ними были солдаты, они покуривали и даже смеялись. Я поняла, что мальчик или его мать спасли себя тем, что сделали навет на других. Соседи и соседки-польки что-то оживленно нашептывали солдатам, и все они берегли нас, чтоб мы не разбежались. Когда одна еврейка спросила, где наши мужья, солдат хладнокровно ответил: «Юж забиты», уже убиты.

Через несколько минут явились к нам санитары и хотели перевязать раненую Аню. Она была возбуждена, проклинала все и их тоже, и они было собрались уйти, но я умолила их перевязать ее рану, которая была полна крови.

Я решила пойти в город искать Марка, узнать, жив ли он. Мне одолжили платок на голову, и я начала спускаться с лестницы. Но в этот момент раздался выстрел над моей головой, и я услышала страшный крик моей дочки: «Мамочка!» Она держала за руку братишку и цеплялась за мою юбку. Мне ничего не оставалось, как вернуться в свою квартиру и снова успокоить детей.

Квартира снова наполнилась «галлерчиками» и «познанчиками» (это две дивизии или два легиона, которые носили названия своего генерала Галлера и города Познани). Аня почти свалилась с низкого дивана, и один из них толкнул ее в голову: «Ишь, ранена, а кто те ранил?» — и все смеялись. Ругались они самыми площадными словами, «пся крев» [283] было самое меньшее, но, к счастью, я плохо понимала галицийский польский язык. Один снял с раненой бриллиантовое кольцо, свое обручальное я сама дала, чтобы не испытать прикосновения этих грубых рук. Он спокойно взял кольцо и вышел.