Страсти по революции. Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов Страница 61

В период Первой мировой войны относительная депривация достигла критического уровня, так как быстро растущие ожидания натолкнулись на внезапное ухудшение условий жизни, а неудачи на фронте и большие военные потери отняли оптимизм и веру в конечную победу. Двойная, или прогрессирующая, депривация — относительно претензий и относительно прежних реальных достижений — оказалась особенно болезненной. Люди приобретали революционный настрой из-за опасения потерять то, чего им с таким трудом удалось достигнуть. Американский социолог Дж. Дэвис утверждает: подобная прогрессирующая депривация — причина всех великих революций в истории (так называемая теория «J-кривой»).

Структурные теории ищут источники революции преимущественно в поляризации общества, разделенного на привилегированные и угнетенные социальные группы, и в нарастающем конфликте групповых интересов — главную предпосылку революции. Когда существует сильное неравенство, то революция может легко разразиться при ослаблении государственных структур, например вследствие неудачной войны. Образчик такого объяснения русской революции дает, например, Л. Хаймсон, утверждая, что социальная поляризация поставила Россию на грань революции еще накануне Первой мировой войны.

Однако повышение жизненного уровня, наблюдавшееся в пореформенный период, не сопровождалось возникновением огромного имущественного неравенства — в России оно оставалось на порядок ниже, чем в западных странах. Если сравнивать бедного крестьянина с Романовыми, Шереметьевыми, Юсуповыми и подобными русскими аристократами, то неравенство, конечно, являлось громадным, хотя и намного меньшим, чем в современной России между олигархами и остальным населением. Но если сравнивать большие группы населения, например, оценивать различие в доходах 10 процентов самых богатых и самых бедных (так называемый децильный коэффициент), то степень имущественного неравенства оказывается умеренной и существенно ниже, чем в развитых западных странах того времени. Децильный коэффициент имущественной дифференциации в начале XX в. находился в США в интервале от 16 до 18, в Великобритании — от 40 и выше, в России — от 4 до 11 и сам по себе не представлял социальную опасность. [47]

Несмотря на умеренность имущественной дифференциации, социальное неравенство оставалось высоким, сословные перегородки полностью не устранены, вертикальная социальная мобильность имела серьезные институциональные ограничения. Налицо был глубокий социально-культурный раскол общества. Крестьянство и социальные низы городского населения, с одной стороны, дворянство и интеллигенция — с другой, существенно различались с точки зрения системы ценностей, норм и моделей поведения. Под влиянием быстрого экономического развития происходило масштабное перераспределение богатства (например, земля переходила из рук дворянства к крестьянству и буржуазии). Но новые экономически значимые социальные группы — буржуазия и новый средний класс — не получили доступа к власти в соответствии с новым распределением богатства. Стратификация по статусу и власти, с одной стороны, и богатству и образованию — с другой, входили в противоречие. Традиционная сословная система постепенно трансформировалась в классовую, однако не умерла полностью, — старые и новые элементы в ней сосуществовали и вступали в противоречие. В обществе отсутствовал консенсус, оно отличалось фрагментарностью и разделялось на ряд социальных групп, имевших различные, а в некоторых случаях и непримиримые групповые интересы (например, между помещиками и крестьянами).

Представители политической теории и генезис революции, и непосредственные причины усматривают главным образом в конфликтах между властями и элитами, внутри элит, между элитами и различными социальными группами. В основе конфликтов — борьба за политическое господство, что является непременным спутником общественной жизни любого государства, не исключая так называемых современных демократий, где переход власти от одной группировки к другой институциализирован и введен в цивилизованные процедуры. В данном случае речь идет не о классовой борьбе в марксистском смысле: столкновения имеют преимущественно политическую, а не социальную подоплеку. Например, во время Великой французской революции главным соперником дворянства выступал не нарождавшийся класс буржуазии, а просвещенные либеральные элиты из всех трех сословий. По причине острой борьбы групповых интересов во время революции часто встречается ситуация двоевластия или многовластия, когда различные группы вступают в острый политический конфликт, мобилизуют ресурсы в свою поддержку, но никто не может взять верх, вследствие чего борющиеся политические блоки находятся в переходной ситуации равновесия. Борьба элиты и контрэлиты за власть, как и двоевластие, действительно являются характерными чертами русских революций начала XX в.

Одни представители политической теории революции (к ним относится, например, известный американский исторический социолог Ч. Тилли) акцент делают на столкновении интересов различных социальных групп, противоречия между которыми обусловлены внутренними для данного социума причинами. Другие обращают внимание на важную роль низкой социальной мобильности, блокирующей или существенно ограничивающей доступ к власти влиятельных социальных групп, в вызревании революционной ситуации. Традиционный механизм вертикальной мобильности, ставивший на первое место происхождение, а не таланты, не удовлетворял новые элиты, появлявшиеся в развивающемся буржуазном обществе. Например, одну из общих черт российской, иранской, мексиканской и китайской революций, усматривают в том, что «экономический рост породил новые социальные группы, важные с экономической и технологической точек зрения, но не имеющие доступа к власти».

Третьи сторонники политической концепции особое значение придают государству, полагая, что оно относительно автономно от господствующего класса, а государственная бюрократия — самостоятельная социальная сила. Пока государственная власть сильна и легитимна в глазах большинства населения, революционные процессы блокируются. Кризис и распад государства неминуемо ведут к революции; только после его восстановления и укрепления революция заканчивается. Решающая роль в возникновении революционной ситуации приписывается внешним факторам — конкуренции на мировой арене и военно-политическому давлению на относительно отсталые страны со стороны экономически более развитых соседей. При этом конфликты между групповыми интересами внутри социума обостряются в условиях войны и усиления внешних угроз. Объективные противоречия в рамках старого режима — в первую очередь «политические противоречия в структуре и положении государств, находящихся под перекрестным давлением военных конкурентов на международной арене, с одной стороны, и ограничения существующей экономической системы и (в некоторых случаях) сопротивление политически значимых классовых сил внутри страны попыткам государства мобилизовать ресурсы для того, чтобы справиться с международной конкуренцией, с другой стороны». Эти выводы находят полную поддержку среди исследователей русских революций, среди которых наблюдается почти полный консенсус относительно того, что поражения в Русско-японской войне и неудачи в Первой мировой войне спровоцировали русские революции.