Маршак - Матвей Гейзер Страница 62

Пастернак, переводя трагедии Шекспира конечно же тоже думал о постановке в театре, и это наложило отпечаток на его переводы. И та же песня Шута в переводе Пастернака не просто непохожа, но совсем иная — не только потому, что у Маршака «Священник, кривящий душой из-за денег…», а у Пастернака «Поп, которого заставили пахать»; у Маршака «будет Альбион до основанья потрясен», у Пастернака (что ближе к шекспировскому тексту) — «Альбион лишь пошатнется». Вероятно, подход к переводу трагедий Шекспира у обоих поэтов был такой же разный, как при переводе «Сонетов».

Когда попов пахать заставят, Трактирщик пива не разбавит, Портной концов не утаит, Сожгут не ведьм, а волокит, В судах наступит правосудье, Долгов не будут делать люди, Забудет клеветник обман И не полезет вор в карман, Закладчик бросит деньги в яму, Развратник станет строить храмы, — Тогда придет конец времен, И пошатнется Альбион, И сделается общей модой Ходить ногами в эти годы.

Лишь однажды Маршак использовал имя Шекспира, его образ в целях конъюнктурно-политических.

Давно известно, как влияют дары власть предержащих на честолюбие людей искусства. Немногим удается этому не поддаться. Пример тому — большое стихотворение Маршака «Гость», опубликованное в журнале «Крокодил» в 1938 году. Самуил Яковлевич решил сделать из любимого поэта героя, борца не только против Гитлера, но и против своих соотечественников, вступивших в сговор с Гитлером. Вот фрагменты этого стихотворения:

В палату общин, в сумрачный Вестминстер, Под новый год заходит человек С высоким лбом, с волнистой шевелюрой, С клочком волос на бритом подбородке, В широком кружевном воротнике. Свободное он занимает место. Его соседи смотрят удивленно На строгого таинственного гостя И говорят вполголоса друг другу: — Кто он такой? Его я видел где-то, Но где, когда, — ей-богу, не припомню! Мне кажется, немного он похож На старого писателя Шекспира, Которого в студенческие годы Мы нехотя зубрили наизусть! Но вот встает знакомый незнакомец И глухо говорит: — Почтенный спикер, Из Стратфорда явился я сюда, Из старого собора, где под камнем Я пролежал три сотни с чем-то лет, Сквозь трещины плиты моей могильной, Сквозь землю доходили до меня Недобрые загадочные вести… Пришло в упадок наше королевство. Я слышал, что почтенный Чемберлен И Галифакс, не менее почтенный, Покинув жен и замки родовые, Скитаются по городам Европы, То в Мюнхен держат путь, то в Годесберг, Чтобы задобрить щедрыми дарами — Как, бишь, его? — Мне трудно это имя Припомнить сразу: Дудлер, Тутлер, Титлер… Смиренно ниц склонившись перед ним — Властителем страны, откуда к небу Несутся вопли вдов и плач сирот, — Британские вельможи вопрошают: «На всю ли Польшу вы идете, сударь, Иль на какую-либо из окраин?»

* * *

Я человек отсталый. Сотни лет Я пролежал под насыпью могильной И многого не понимаю ныне. С кем Англия в союзе? Кто ей друг? Она в союз вступить готова с чертом И прежнего союзника предать, Забыв слова, которые лорд Пемброк В моей старинной драме говорит Другому лорду — графу Салисбюри: «Еще раз в бой! Одушевляй французов, Коль их побьют, и нам несдобровать!..» Он речь свою прервал на полуслове И вдруг исчез неведомо куда, Едва на старом медном циферблате Минутная и часовая стрелки Соединились на числе двенадцать, — И наступил тридцать девятый год.

Разумеется, стихи эти порождены обыкновенным социальным заказом. Еще раз напомним: какое время за окном — такие и люди. Примерно в тот же период, когда было написано стихотворение «Гость», Маршак сочиняет политическую эпиграмму:

Как странно изменяются понятия! С каким акцентом лондонским звучит Латинское названье «плебисцит» И греческое слово «демократия»!

Еще раз вернусь к личным воспоминаниям о встрече с Маршаком весной 1963 года. Зная, что я работал в ту пору учителем в Белгороде-Днестровском, Самуил Яковлевич поинтересовался, что читают дети в «пушкинском» Аккермане. Спросил, читаю ли я Шекспира. И вместо конкретного ответа на вопрос (куда девалась моя растерянность?!) я «залпом» продекламировал два сонета (1-й и 66-й), но 66-й прочел в переводе Пастернака.

— Борис Леонидович прекрасный переводчик. Но сонеты Шекспира — это поэма о его жизни и эпохе, — сказал Самуил Яковлевич. Поэт писал их почти в течение десяти лет и прежде, чем решился отдать их читателям, «выдержал» еще целое десятилетие. Но опубликовал все вместе, а не избирательно. Леонид Борисович перевел всего лишь несколько сонетов Шекспира. Едва ли по ним можно судить о великой поэме Шекспира, которая называется «Сонеты». И, задумавшись, продолжил: — Это в математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В поэзии от перемены мест «слагаемых» результат может получиться совсем иной или даже никакой.

Мне показалось, что настроение Самуила Яковлевича изменилось. В его голосе уловил какую-то ревнивую интонацию и понял, что допустил бестактность, прочитав 66-й сонет не в его переводе. Много лет спустя я вспомнил этот случай, прочитав в воспоминаниях И. Л. Андроникова о том, как Маршак декламировал ему свои стихи:

«— Какие строчки больше тебе нравятся, первые или последние?

Если вы называли первые, он, вспыхнув, говорил:

— Почему первые?

Никогда нельзя было сказать, какие лучше или хуже, потому что он обижался за те строчки, которые вы обошли. Да, это было удивительно. Он обижался на эти замечания как-то мгновенно, но вообще жаждал поощрения и критики».

Продолжу рассказ о моей беседе с Самуилом Яковлевичем.

— В переводе Бориса Леонидовича вас, наверное, очаровала первая строка: «Измучась всем, я умереть хочу», — сказал он. — Не менее красиво звучит она в переводе замечательного русского поэта Бенедиктова: «Я жизнью утомлен, и смерть — моя мечта».

Самуил Яковлевич не раз говорил: «Переводя, смотрите не только в текст подлинника, но и в окно…» Но дело в том, что вид за окном меняется не только в зависимости от времени года и погоды — каждый смотрящий воспринимает его по-своему. И в этой связи особенно интересно сопоставление двух переводов 66-го сонета Шекспира — Пастернака и Маршака. (Еще раз хочу напомнить читателю, что английского я не знаю, и подстрочные переводы отдельных стихов выполнял с помощью словаря и консультантов.) Так, одна из ключевых строк сонета — «И у искусства завязан язык властью» — в переводах этих двух выдающихся поэтов-современников звучит совершенно по-разному: «И вспоминать, что мысли заткнут рот» (Пастернак); «И вдохновения зажатый рот» (Маршак). Оба переводчика выразили при этом одну и ту же мысль: вдохновение, мысль (а значит и свобода) — в плену, узурпированы. Но имя узурпатора (в сущности — палача) не назвал ни один из них; «время за окном» (перевод Пастернака относится к 1938 году, Маршака — к 1947-му) не позволило ни тому ни другому не только произнести шекспировское «завязан язык властью», но даже сказать, как это сделал в середине XIX века Бенедиктов: «Искусство сметено со сцены помелом…» У Самуила Яковлевича создалось впечатление, что в переводе 66-го сонета Пастернака меня пленила первая строка. Но это не так. Строка «Измучась всем, я умереть хочу» после внимательного ознакомления с подстрочным переводом — «Устав от всего этого, я плачу (молю, кричу) о спокойной смерти» — кажется мне прекрасной, но не совсем точной… Поэтому в переводе Пастернака не она «очаровала» меня, а последние строки (хотя и здесь у него не нашел отражения очень, по-моему, важный момент — «спасаясь, умер бы»):