Двенадцать минут любви - Капка Кассабова Страница 62

На следующий вечер я сижу рядом с ней и ее ребятами в театре «Солис», младшем брате портеньо-театра «Колон». Сюда, в великолепное здание, построенное с использованием русской сосны, итальянского золота и привозного мрамора, мы пришли послушать произведение Астора Пьяццоллы в исполнении оркестра танго из Буэнос-Айреса. Приезд коллектива стал столь важным событием для маленькой страны, что на концерт пожаловал новоизбранный президент Уругвая.

— Президент республики, — поясняет мне Джованна и аплодирует вместе с другими гостями. Это не угодливые хлопки из вежливости. Все поднялись со своих мест, и зал оглушает искренняя овация. Президент Хосе Мухика не какой-нибудь щеголь с модной стрижкой и счетом в швейцарском банке. Нет, он другой: полный тихий мужчина с усами и без охраны. Он живет с женой на ферме, выращивает цветы, водит «Фольксваген-Жук» и отдает бо́льшую часть зарплаты на благотворительность. Из-за участия в знаменитом партизанском движении Тупамарос Мухику на четырнадцать лет отправили в военные тюрьмы. Два года своего заточения он провел на дне колодца.

— Можешь представить, какой путь он прошел, чтобы сегодня вечером стоять здесь в костюме? — спрашивает Джованна. Нет, не могу. Да и никто из нашего поколения не представляет. Но что Джованна и ее компания могут — это помнить и быть благодарными.

Оркестр играет «Четыре сезона в Буэнос-Айресе». Со звуками скрипок и дождя в Монтевидео врывается буэнос-айресская весна, а я возвращаюсь на десять лет назад в театр «Колон», с Джеймсом.

Неужели правда столько воды утекло? В лучших моментах танго, как во сне, не существует времени. Мной овладевает необъяснимый порыв. Мне хочется обнять не только Джованну, или ее бойфренда-бандонеониста, или музыкантов с дредами, но и президента, и всех уругвайцев, сидящих в своих лучших вечерних нарядах и слушающих с затаенным дыханием музыку. Меня нельзя назвать одной из них, их история не была моей историей. И женщиной танго я не стала. Путь, который я прошла, отличается от судьбы Джованны.

Но теперь я не чувствую боли «чужеродности», мучившей десять лет назад в Буэнос-Айресе, я ощущаю благодарность и любовь к этой земле танго и ко всему, чем она меня одарила.

Джованна улавливает мое экзальтированное состояние и сжимает мне руку:

— Пьяццолла неповторим.

В мое последнее воскресенье Джованна звонит и похмельным голосом информирует меня:

— Сегодня должны выступать барабанщики на Исла-де-Флорес. Идем вместе, ничего не бери, кроме денег на такси. Никакой камеры.

Собрания любителей кандомбе проходят всегда по воскресеньям, после заката, в черном, удаленном районе Barrio Sur.

— Вот где начиналось рабство, — обыденно произносит Джованна, пока мы поднимаемся по холмистой улице «цветов», двигаясь прямо на звук барабанов. Низкие жилые дома кажутся заброшенными пограничными заставами, стены разукрашены граффити. Огромный африканский флаг возвышается над нарисованной на стене танцующей черной женщиной с огромными ягодицами. Она танцует на улице — единственном приюте для кандомбе. У танца не было другого дома, кроме как в сердце темнокожего сообщества, сложившегося из привезенных сюда рабов.

Мы всего в нескольких кварталах от колониального великолепия Плаза Индепенденсия, но с таким же успехом могли ходить по Гаване. Нас окружает другой, потаенный мир. Колониальный истеблишмент прятал его. Когда в Уругвай из Испании пришла независимость, рабство здесь закончилось. Одним из героев движения за независимость был черный музыкант, известный как Ansina (Ансина), его именем названо одно из разрушенных зданий, служившее когда-то «штабом» кандомбе-сообщества. Это же имя носит один из двух знаменитых кандомбе-ансамблей. Название другого коллектива звучит по-бразильски Cuareim, и дано оно в честь другого дома напротив «Ансины».

А сейчас бой барабанов на улице подобен зову крови.

— Так оно и есть, — уточняет Джованна. — Само слово llamada, знаменующее начало кандомбе-процессии, означает призыв.

Мы подходим к барабанщикам, когда процессия внезапно останавливается. В уличной канаве разжигают костер из старых тряпок, газет и автомобильных шин. Мужчины держат инструменты возле огня. Все стоят вокруг и болтают. В чем дело?

— Мы настраиваем мембрану, так как очень сыро, — поясняет парень в черной жилетке, поддерживающей живот. Его барабан самый большой и называется пиано.

После получаса курения, болтовни, распития мате среди пахучих подсыхающих кожаных мембран мы снова отправляемся в путь. Мужчины держат перед собой на мокрых от пота лямках гигантские барабаны. Музыкантов собралось человек тридцать — черных, метисов, белых, коренных индейцев, и примерно столько же нас, сопровождающих.

Люди высовываются из окон или стоят в дверных проемах, наблюдая за процессией или пускаясь в импровизированный пляс. А некоторые присоединяются к нам.

Физически невозможно оставаться на месте, когда гудят тридцать барабанов. Ритм проникает под кожу, и вы начинаете двигаться, для этого не требуется ни алкоголя, ни умения.

Вы просто повторяете то, что делают остальные. Толпа барабанщиков и гуляк пританцовывает, как единое целое. Мы делаем шаг на каждые два удара, которые словно замедляются, но на самом деле темп нарастает. Необузданный монотонный и непрерывный бой продолжается час. Ритмично ступая на каждые два удара, почти не отрывая ног от земли, мы проходим всю улицу, пока она не перетекает в улицу Гарделя. Никаких слов, только гул тридцати барабанов под руками тридцати мужчин, в чьих жилах течет кровь конкистадоров, рабов, европейских эмигрантов, индейцев.

А в моих ногах… боже, что же в них? Милонга, вот что. Пружинящие, пошатывающиеся, жизнерадостные, сексуальные, двойные шаги милонги. Всем нутром я ощущаю то, о чем поет Касерес:

Ведущий карнавала, escobero — трансвестит с кожей цвета кофе с молоком, длинными волосами и лицом Нефертити. Он танцует, будто в трансе, его па походят на движения нарисованной женщины с того граффити. А пышная «мамаша» — не просто пара ягодиц, это mama vieja — главный элемент процессии. Традиционно на ней самошитое цветастое платье, и ее сопровождает gramillero — «целитель», жизнерадостный бородатый старик с разукрашенным лицом.

Геи и гетеросексуалы, черные и белые, или ни то ни другое — всех принимают такими, какие они есть. Никаких ограничений, кроме дождя.

Единственная в толпе, я открываю зонтик в шотландскую клетку.

— Не могу поверить, что ты взяла с собой зонтик. Это так по-английски, — смеется Джованна.

— По-шотландски, — отвечаю я. Но кому какое дело до этих тонкостей, ведь пульсация крови нивелирует все различия. Лишь бой барабанов и движения ног. Я словно заколдованная.