Камень и боль - Карел Шульц Страница 63

— Он — друг Франческо Граначчи, — продолжала монна Лукреция голосом, в котором слышались слезы. — И никуда не пойдет без него. Они обещали друг другу.

— Я так и знал! — воскликнул, ликуя, дядя и подошел к Микеланджело вплотную, словно собираясь взять его за плечи и вытащить из теней, в окружении которых тот сидел.

Торжествующий голос дяди забрался теперь так высоко, что срывается. Он говорит быстро, торопливо.

— Ты знаешь, кого сожгли нынче за городом, Микеланджело? Колдунью сожгли, а тебя там не было, и Франческо Граначчи не пришел посмотреть, а ведь там собралось столько добрых христиан. Вы оба отсутствовали, вам не захотелось смотреть на казнь колдуньи, — понимаю, что не захотелось! Потому что знаешь, кого там когда-нибудь сожгут? Приятеля твоего Франческо Граначчи сожгут там, ведь он тоже колдун.

Микеланджело вскочил, смертельно бледный.

— Колдун, который пишет святые картины! — засмеялся дядя. — Вот оно как. Ты ничего не знаешь насчет его путешествия в Нурсию, город Сполетского герцогства? Не знаешь? Странно: друг, а не знаешь! Но мы знаем! Фра Джироламо усердно печется об искоренении всего, что мешает царству божию во Флоренции, мы внимательно следим за вами, мы создали особые группы, которые изучают всю вашу жизнь, художники и философы, и основательно изучают, ничего не остается тайного. Был Граначчи в Нурсии у колдуньи Сивиллы или не был? А коли был, что там делал? И каким образом ты к этому причастен? Он ничего тебе оттуда не привез, ничего там для тебя не просил? Вы дали друг другу клятву? Верю, охотно верю, что дали, ведь дело идет о жизни. Верю, что ты теперь не хочешь никуда без Граначчи, верю, что он — твой лучший друг. И так было еще до того, как сюда пришел святой человек фра Джироламо! Мальчишки еще, а уж один отправляется к колдунье, а другой, тоже язычник, ждет его и обещает ему верность! Но там сожгли, понимаешь, славно сожгли там, за городом. Кричать будете от ужаса и боли, просить о пощаде, — не поможет. Так-то вот, Микеланджело! Сношения с колдуньей? Против этого есть булла Summis desiderantes affectibus, есть строгие гражданские законы, а теперь будут новые, еще строже. Не рассчитывай, что каждого, уличенного в сношениях с колдунами, мы будем подвергать быстрому сожжению, чтоб сократить их муки, не думай, Микеланджело, что знавшие о злодеяниях этих проклятых служителей дьявола и не донесшие будут сжигаться быстрей, нет, нет. Костры горели. И костры еще будут гореть, Микеланджело, помни об этом, будут…

Лодовико Буонарроти встал, подошел к брату, — его нельзя было узнать. Черты лица его сковал мороз, глаза стали серые. От снега волос веяло холодом. Он шел не как старик, а выпрямившись, тяжелый, каменный.

— Ты… смеешь… грозить… моему сыну… костром? — прохрипел он.

Пронзительный испуганный крик монны Лукреции, кинувшейся с раскрытым объятием к Микеланджело. Но юноша опередил ее. Одним толчком открыл дверь и, ни на кого не глядя, ушел во тьму.

Перед ним ночь и пустота. Он сделал несколько шагов и, как подкошенный, упал в траву, влажную от ночной росы, охладившей его пылающее лицо. Веки были тяжелые и болели, словно раздраженные каким-то воспаленьем. Пальцы впились в землю. Хватая открытым ртом воздух, он чувствовал, что вот-вот извергнет всю кровь из сердца, подступившую к самому горлу. Мозг был сухой, выжженный. Юноша лежал, как неодушевленный предмет, лежал долго. Не подавал голоса, — и глаза его тоже были сухи, их жгло и резало. Он лежал так под грузом ночи, тьма навалилась на него, словно усеянный прожилками мрамор. Долгое время прошло над ним, пока снова не наступил час рыбьих звезд и он не продрог, — видно, скоро рассвет. Тут он медленно встал, тяжело и неуверенно опустился на камень, поглядел прямо перед собой; голова тупо болела. Медленно, нерешительно возвращались мысли. Куда теперь идти? Куда? Ясно, он свяжет свой узел нищего, узел слоняющегося по княжеским дворам и монастырям безносого странника, — и пойдет. Куда? Где теперь фра Тимотео? Мы пойдем с ним вместе, будем читать молитвенник нищеты, шагая вдоль канав, под лай заляпанных грязью злых собак, — два человеческих камня на пути, подобных дорожному праху. Нет, пойду один. Буду всегда один. Он прижал руки к вискам. Ночь волочила свое бледнеющее покрывало по его разгоряченному лицу. Куда угодно, только вон из Флоренции, подальше от этого города, где меня страшит каждый камень. По улицам ходят мертвецы с сжатыми руками, на небе горит новая ядовито-зеленого цвета звезда, люди видели, как на статуях выступает кровавый пот. Вон из Флоренции, где говорят только о гибели, исчезновении, где грозятся сжечь, где сулят только костер, вон из этого города!.. Но куда? Куда же теперь?

Вдруг его озарило. Папа. Рим. Папа ищет новых художников.

Иннокентий Восьмой пышно принял в Ватикане Полициано, и Полициано, конечно, сейчас же напишет мне рекомендательное письмо к его святости. Иннокентий Восьмой до сих пор ни в чем не отказывал Медичи, вот я и попрошу Пьера, и он напишет письмо к его святости. Иннокентий Восьмой, нарушив церемониал, устроил торжественную встречу юному кардиналу Джованни, — вот я, как приеду в Рим, и попрошу кардинала Джованни, и тот введет меня к его святости. Как это мне раньше в голову не приходило? Папа ищет новых художников, я явлюсь с рекомендацией Медичи. А если вернусь когда-нибудь сюда, так только затем, чтоб посмеяться над этим городом… Я был медицейским художником. А теперь стану художником папским.

Одно прибежище: папа. И я устремлюсь к этой последней своей надежде так пламенно, что бог, наверно, услышит меня.

Теперь июль, паркий июль. Что — римские ночи в июле такие же паркие и душные, как эта? Июльский жар. Но сейчас начнет светать… Час рыбьих звезд… В эту пору улицы там, наверно, безлюдны, пустынны, город дышит зноем, всюду мир и покой, все кардиналы и богачи уехали за город…

Час рыбьих звезд.

Но в этот час римские улицы не были безлюдны и пустынны, в городе не было мира и покоя, и все кардиналы поспешно вернулись из своих летних резиденций, потому что в этот час умирал папа.

Тяжелым шагом маршируют по улицам войска церковных сановников. Канцлер церкви кардинал Родриго Борджа и кардинал св. Петра в оковах Джулиано делла Ровере, давние недруги, поспешно укрепляются в своих дворцах. Между солдатами их уже кипит настоящая битва. Четыреста воинов в полном вооружении осадили Ватикан. Потому что умирает папа. У Понте-Систо идет ожесточеннейший бой между баронами. А чернь штурмует ворота, в город ворвались разбойники из окрестностей, до сих пор не внесшие положенной платы за безнаказанность. Граф Питильяно, главнокомандующий, ударил по ним со всей силой, но уже прибежал гонец с известием, что командование римским гарнизоном поручено Жану де Вилье де ла Гросле, представителю французского короля. И велел графу Питильяно повернуть пушки против города. Умирает папа. Савелли уже пробились к новым улицам и хлынули кровавым половодьем, грозя испанцам смертью. Кардинал-канцлер приказал увезти принца Джема под охраной, не забывая о сорока пяти тысячах Баязетовых дукатах, хоть и умирает папа. На Эсквилине бушует пожар. Через ворота Портезе бежит переодетый папский сын Франческо Чиба, не пожелавший остаться у смертного ложа отца, так как дело идет о жизни и смерти. Недолго длилось его пребывание на посту верховного кондотьера церкви, это была грубая, бесстыдная проделка, насмешка, — не война, так как он быстро распродал все, что должен был охранять, — имущество церкви, церковные города и земли к северу от Рима, потом область вокруг Витербо и Браччано, выгодно продал все это врагу, Вирджинио Орсини, верховному кондотьеру неаполитанского короля. И вот бежит, чувствуя на себе коготь Борджа, бежит папский сын, вымогатель, торговец индульгенциями и картежный мошенник, оставив жену с ребенком на милость врага — в Риме. Перед базиликой св. Петра идет отчаянная резня, там бьются воины семейства Фарнезе. Умирает папа.