Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко Страница 63

«...однажды ночью мы ехали из Петербурга в Гатчину на автомобиле. Не ехали, а мчались, так как Александру Ивановичу хотелось, чтобы расстояние в 60 верст мы преодолели никак не больше, чем за 60 минут.

Вдруг Александр Иванович заявляет, что ему хочется на ходу перейти к шоферу. Старые автомобили отличались такой конструкцией, что по внешней подножке можно было перебраться с мест пассажиров в изолированную и отделенную стеклом кабину водителя. Но для этого нужно было вылезти наружу.

Я решительно запротестовал против такого акробатического номера на полном ходу автомобиля и стал удерживать Куприна.

Он оттолкнул меня, нажал на ручку двери, она распахнулась, рванул ветер и... Куприн исчез. Я был так ошеломлен, что не сразу догадался постучать водителю в стекло и объяснить ему, что случилось. Прошло, наверное, еще минуты две пока мы, наконец, остановились.

Обнаружили Куприна далеко позади, лежащего на куче щебня. Он был без чувств. Лицо в крови...» [292]

...Между тем наступил 1914 год.

Куприн — ура-патриот! Что может быть смешнее этого?

Разе мог Куприн представить, что снова наденет форму поручика?

Что будет маршировать по плацу и командовать: «На кррра-а-ул!»

Что будет писать рапорты?

Что все его творческие замыслы в один миг станут никому не нужны, а писать на нужную тему ему, автору «Поединка», будет крайне затруднительно?

Что собратья по перу уйдут на фронт, а сам он окажется в тылу?

Что ему будет нечего есть?

Все это принесла с собой Великая война, в которую Россия вступила 19 июля 1914 года.

В канун своего 44-летия Александр Иванович испытал то, что сегодня принято называть «дежавю» (чувство, что ты уже это видел или бывал в сходной ситуации). Десять лет назад он уже наблюдал Петербург, охваченный патриотическими митингами и шествиями, слышал речи о войне до победного конца. Тогда не сомневались, что разобьют японцев. Теперь — немцев.

Став эмигрантом, писатель задумается, с чего началась российская катастрофа. И вспомнит 22 июля 1914 года, четвертый день после объявления Германией войны России. Исаакиевская площадь. Толпа. Растерянный эскадрон конных жандармов тщетно пытается остановить «патриотический триумф»: погром германского посольства. Из окон здания летят кипы бумаг, мебель. Толпа улюлюкает, несется «ура!». На крыше какие-то люди сбивают статуи обнаженных тевтонов и лошадей. Каждый удар дает взрыв радостного гула: «Пусть горит!!! Пусть немцы погибнут!!!» Напротив здания посольства пылает костер: жгут портреты императора Вильгельма... Из окон автомобиля за зрелищем наблюдают Александр Куприн, Аркадий Руманов и Иван Сытин [37*]. Через семь лет эмигрант Куприн тяжело вздохнет, надписывая свою книгу такому же эмигранту Руманову: «Дорогой Аркадий Вениаминович, когда мы с Вами и с И. Д. Сытиным глядели из автомобиля, как сваливала чернь статуи Германского посольства, — ну могли ли бы мы поверить, что и вот в Париже я буду делать надпись на моей книге, отпечатанной в Финляндии? 3/II 1921 г. Paris» [293].

А тогда, летом 1914-го, наш герой писал по поводу увиденного: «Это очень хорошо, что два бронзовых мужика сверзлись на мостовую: что ни говори, а ведь в полусотне шагов от посольства стоит собор, — совсем неприлично было. Молодец, русский человек, догадался! Немцев мы раздавим, и Вильгельму будет тошно» [294]. Писатель оказался в абсолютном большинстве русских патриотов, поддержавших вступление России в общеевропейский военный конфликт. «Быть участником такой войны должен всякий», — заявил он. Возможно, в том же автомобиле, глядя на погром посольства, он договорился с Сытиным и Румановым, что в случае войны поедет на фронт корреспондентом от «Русского слова». А когда война началась, стал собираться в командировку, параллельно готовясь открыть в своем гатчинском доме лазарет. Это был порыв времени, такое же решение принял, к примеру, Шаляпин.

Идея такой патриотической акции возникла на заседании Гатчинского комитета Красного Креста, постановившего развернуть так называемые эвакуационные помещения-квартиры для раненых, уже прошедших курс лечения и нуждающихся в отдыхе и восстановлении сил. Помимо Куприных откликнулись и другие домовладельцы, которым комендант Дрозд-Бонячевский доверял больше, чем скандальному писателю. В патриотизме он не мог Куприна даже заподозрить и не хотел давать разрешения на лазарет: «...старый, но крепкий кирасирский генерал Дрозд-Бонячевский... несколько свысока дарил меня своей благосклонной дружбой. Как все русские добрые генералы, он был не без странностей. Говорил он в растяжку, хрипловатым баском и величественно, не договаривал последних слогов: за-меча-а-а... прекра-а-а... превосхо-о-о... Чудаковат он был» («Шестое чувство»). Тогда к нему отправилась Елизавета Морицовна и представила изумленному генералу свои награды, полученные в Русско-японскую войну, высказав желание лично возглавить лазарет. Генерал дрогнул.

В конце августа 1914 года над калиткой зеленого домика взмыл белый флаг с красным крестом, а у входа появилась табличка «Отделение Гатчинского лазарета». В Гатчину помчался Вася Регинин, оставивший очень живой рассказ о приготовлениях к приему раненых:

«— Так что они-с в сестры милосердия записались, — заметил извозчик, подвозя меня к воротам зимней дачи писателя.

— Кто “они”?

— А... Лександра Иваныч. Каждый день на вокзал ходят, раненьких солдатиков на первую помощь к себе заманивают... Да, вишь, начальство говорит, что Лександру Иванычу лечить срок еще не вышел!.. А ему не терпится. Добрая душа!..

В самом деле, уютной квартиры Куприна не узнать. От кабинета писателя только и остался портрет Льва Толстого с его собственноручной надписью.