Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн Страница 63

И был еще этот странный шелест, который ткань издавала при каждом дуновении ветра, — как предсказание о новом счастье.

Шелк-зеркало: в эти дни триумфа два мира, Восток и Запад, разделенные твоим экраном и еще не знающие друг друга, впервые захотели друг друга найти.

* * *

А потом, в какой-то день, праздник закончился. Распределив добычу между солдатами, Цезарь вернулся к своей главной задаче. У него было очень мало времени: сыновья Помпея не сложили оружия, в Испании возник новый очаг гражданской войны. Через несколько недель император должен будет собрать свои легионы и вернуться к тому, на что потратил большую часть жизни, — к войне.

Как Клеопатра и предвидела, она не делила ни дней, ни ночей с отцом своего ребенка. Но она, по крайней мере, могла испытывать удовлетворение, видя, что Цезарь уже приступил к реализации своих великих проектов. Причем блестящие стратегические способности, которые он при этом проявлял, несомненно, заставляли ее еще более им восхищаться.

Ему нужно было торопиться: по окончании триумфов римляне вновь вспомнили о своих постоянных страхах — страхе перед гражданской войной, перед временем, которое будто обезумело, перед пространством, которое им уже не удавалось держать под контролем. Чтобы окончательно подчинить себе все римские институты, Цезарь должен был максимально эффективно использовать тот короткий промежуток времени, когда люди еще находились под ослепляющим впечатлением от недавних торжеств.

И он не стал мешкать. В учреждения, которые могли сковывать свободу его маневра, — например, в сенат — ввел людей, находившихся у него на содержании. А затем взялся за осуществление своей программы с точностью, быстротой и методичностью, которые поражали многочисленных секретарей и доверенных лиц, окружавших его в последние годы.

Работая как одержимый, Цезарь за несколько месяцев сумел провести в жизнь большую часть реформ и мероприятий, которые обдумывал на протяжении многих лет: объединил ряд политических фракций, прекратил давнюю борьбу между плебеями и аристократами, реорганизовал систему общественной помощи, ввел мораторий на плату за жилье и закон о должниках, боролся со злоупотреблениями владельцев недвижимой и движимой собственности, преследовал тех, кто слишком явно кичился своим достоянием и выставлял напоказ собственные богатства, — не говоря уже о реформе календаря, которую он осуществил благодаря помощи верного приверженца Клеопатры, астронома Сосигена (если отвлечься от некоторых мелких деталей, мы и сегодня отсчитываем время по этой системе).

В эти месяцы после завершения триумфов Цезаря вдохновляет уже не только — как было во времена его встречи с Египтом — желание стать царем. Теперь он хочет при жизни получить статус бога. И объясняется это не тем, что он вдруг стал одержим манией величия или переживает мистическое озарение, ничего подобного и в помине нет: он по-прежнему ни во что не верит, разве что в самого себя и в свою звезду. Но сейчас его мечта предполагает нечто гораздо большее, чем овладение пространством. Он хочет овладеть и временем.

Ибо благодаря общению с Клеопатрой и знакомству с двумя разновидностями монархической власти, которые обе олицетворены в ней одной, — властью фараонов и властью Александра — Цезарь понял, что в действительности представляет собой царь: нечто гораздо большее, чем просто царя. Царь — это не rex, не попирающий законы тиран (как думают римляне с той поры, когда ликвидировали царскую власть и установили республику), но существо, в котором заключена загадка судьбы, которое живет в точке пересечения Истории и того, что не подвластно памяти. Он — медиум, поддерживающий связь между тайной вечности и мимолетными человеческими судьбами, привилегированный посредник между профанным миром и универсумом сакральных сил. И неважно, что сами цари смертны; главное — они могут создавать иллюзию того, что не подвластны времени.

Убежденный, как и Клеопатра, в том, что его современники — римляне и неримляне — обречены на гибель, если в ближайшем будущем не найдут ответ на мучающий их вопрос о смысле жизни; уверенный, что римская религия, этот беспорядочный арсенал крайне ритуализированных обрядов, не сможет исцелить его народ от тоски, Цезарь хладнокровно решил создать вокруг своей личности цельную идеологию, в соответствии с которой его военные экспедиции приобретут характер учреждения космического порядка. В действительности в эти лихорадочные месяцы он пытался стать, как сказали бы греки, космократором, «владыкой порядка, управляющего миром», — позже Церковь присоединит этот эпитет к имени Христа.

* * *

Головокружительный парадокс: человек, который не верил в богов, хотел сам казаться богом, чтобы не дать людям погрузиться в пучину лишенного богов мира… Вот почему первое из его преобразований было связано с календарем, вот почему он сделал так, что месяц его рождения, квинтилий, был торжественно назван его, Цезаря, фамильным именем и стал юлием, июлем («месяцем Юлия»). Вот почему, наконец, он, подобно фараонам, присвоил себе множество титулов и делал все, чтобы стать олицетворением закона. Всего за несколько недель его власть приобрела абсолютный характер: он был назначен диктатором сначала на десять лет, потом пожизненно, а его статуи уже стояли почти во всех храмах, в том числе в самом почитаемом святилище Рима, в храме Квирина [66], или Ромула, основателя Вечного города.

Однако встреча с греко-египетским миром подсказала Цезарю еще одну идею: о необходимости пребывания рядом с царем его женской ипостаси, царицы. Этим и объясняется, что почти в то же время, когда его статуя была воздвигнута в храме Квирина, Цезарь совершил второй, «симметричный» жест: в новом храме, недавно посвященном Венере, которую он считал прародительницей своей семьи, диктатор повелел поставить, рядом со статуей упомянутой богини, вторую великолепную статую из золота. Эта вторая статуя имела черты Клеопатры.

Именно тогда по городу поползли слухи.

* * *

Отчасти в их появлении была повинна сама Клеопатра, это следует признать. Цезарь, если отвлечься от вышеупомянутого мистико-политического жеста, хотя никогда не боялся вести себя вызывающе, на сей раз проявил осторожность и предпочел поселить свою любовницу не на священной территории города, а за пределами городских стен, на своей вилле, которая находилась на другом берегу Тибра. Это имение, включавшее огромные сады, было необычайно большим и роскошным. На первые критические замечания Цезарь вполне мог ответить, что хочет лишь надлежащим образом отблагодарить союзницу, которая во время его пребывания в Египте столь великолепно его принимала.

На поверхностный взгляд это казалось правдоподобным. Но действительность была более сложной. Как и Цезарь, Клеопатра знала, что она производит на римских аристократов такое же завораживающее, очаровывающее воздействие, как те экзотические животные, которых проводили перед ними во время четырех триумфов. Двое любовников, отнюдь не растроганные этим наивным интересом, решили его использовать. И тогда на вилле в Трастевере Клеопатра начала устраивать приемы. Или, точнее, Цезарь рассылал приглашения на обед, а те, кто получал такие приглашения, чуть ли не бегом устремлялись на виллу. И не только потому, что спешили сложить к ногам владыки мира очередную порцию льстивых восхвалений. Главное, они хотели видеть Клеопатру. Хотели понаблюдать за царицей с близкого расстояния и понять, что она собой представляет. Попытаться, глядя на нее, вообразить Египет. Ими владело жадное, слепое любопытство. Однажды побывав у царицы, они уже не могли об этом забыть. Говорили о ней целыми днями, месяцами. Как об экзотической жирафе.