"Шпионы Ватикана..." О трагическом пути священников-миссионеров. Воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел - Пьетро Леони Страница 63

Но предположим, что день прошел нормально. В шестнадцать часов гудит сирена; выполнившая или перевыполнившая норму бригада может покинуть шахту; одолев тысячу или более ступенек, получив от диспетчера допуск в жилую зону, заключенные выходят наверх и «видят звезды», как у Данте, если здесь уместна поэзия. Да, звезды, а не солнце, потому что четыре или пять зимних месяцев работающие под землей не видят солнца; шахтеры спускаются в забой до света или при первых лучах, а поднимаются в сумерках или глубокой ночью. Сдав фонари и помывшись (ежедневное мытье — это один из немногих плюсов шахтерской работы), бригада направляется к проходу в жилую зону. Тут часто дожидается, пока завершится обычная церемония пересчета и поверки, а вдобавок обыска, который бывает почти ежедневно — не дай Бог, заключенный пронесет в лагерь инструмент или оружие, или письмо с воли. Вернувшись наконец в лагерь, бригада идет в столовую, где обычно съедает обед вместе с ужином, но без опасения перегрузить желудок советским изобилием. Правда, шахтеры получают еды побольше, чем остальные работяги, однако пролетарская корова и тут тощая, как всегда.

На широте Воркуты (выше 67-й параллели) зима приходит рано: в начале сентября — первые заморозки и первый снег; к октябрю зима постепенно вступает в свои права, а во второй половине октября мороз окончательно сковывает землю и реки. Зима держится до конца мая; еще в начале июня два хозяина Воркуты — мороз и снег — дают о себе знать и, наконец, понемногу уступают права июльскому и августовскому теплу. Старожилы говорили мне, что заморозки могут ударить и в июле-августе, но мне за семь с половиной лет такого видеть не пришлось. Одним словом, Воркута — это, как говорят в тех краях, счастливая планета: двенадцать месяцев зима, остальные лето.

В шутке про здешнее лето много правды; на самом деле бесконечная зима сменяется подобием весны-осени, а не летом. О подобии весны можно говорить потому, что появляется какая- то травка, на деревцах распускаются листочки, расцветают полевые цветы, порхают и поют немногие птички. О подобии осени можно говорить потому, что вызревают мелкие семена нескольких растений, но, конечно, не плоды, кроме высаживаемой мелкой и безвкусной редиски. Еще между бараками сеют овес, но только на фураж: морозы ударяют, когда овес только начинает идти в колос, так что его скашивают до вызревания.

В этом климате, который хуже сибирского, потому что постоянно дуют ветры, тысячи и тысячи человек работают под открытым небом. Множество подразделений, работающих на поверхности, страдают от сурового климата, который сказывается даже на тех, кто работает в бараках, — из-за недостатка кислорода и сильных перепадов давления, особенно вредных для туберкулезников и сердечников. Но мы не будем говорить о тех, кто ловчит, или тех, кто имеет привилегии, — к последним, по мнению лагерников, относятся врачи и медсестры, парикмахеры и повара, счетоводы и пожарные и т. п.

Не будем пока говорить и о тех, кто выполняет тяжелую работу, работая по десять-двенадцать и более часов в день, но большую часть времени проводит в закрытом помещении: портные, сапожники, пекари, работники бани и прачечной; дневальные разного рода, рабочие и механики электромастерской, литейно-прокатного цеха, кузнецы, плотники, маляры и т. д. Не будем говорить и о том, как трудятся рабочие цементного производства: на открытом воздухе у них тяжелейшие условия работы, а в помещении — крайне нездоровые из-за вдыхаемой цементной пыли. На этом производстве неподъемные нормы выработки; вечером люди возвращаются в барак обессиленные, ночью укрываются одеждой, вымазанной цементом. Не хочу также докучать читателю и рассказом о том, как ассенизаторы кирками долбят замерзшие экскременты и вывозят их в тундру.

Расскажу лучше об одном дне на открытом воздухе тех подразделений, которым особенно достается от «белых мух». Это, если не считать бригад, о которых я рассказывал в предыдущей главе, главным образом строители и большая часть бригад разнорабочих. Строители подразделяются на тех, кто работает на строительстве бараков в зоне, кто строит в городе, кто возводит жилые постройки при лагере и кто подчиняется Геологоразведочному управлению. Строители бараков — самые привилегированные из всех, потому что работают без конвоя и время от времени могут заходить в барак обогреться. Самые несчастные из всех — те, кто занят на городских стройках: каждый день они проходят шесть-семь километров туда и обратно и еще отрабатывают тяжелую восьмичасовую смену (летом — десятичасовую), при любой непогоде и морозе вплоть до минус 44 градусов. Строители жилья в поселке Рудник работают в таких же условиях с той разницей, что им ближе ходить, но и у них на дорогу уходит час-полтора из-за поверок при выходе из лагеря и возвращении. То же относится и к строителям Геологоразведочного управления, я с ними проработал пять месяцев во второй половине 1952 года.

До и после этого я работал в бригаде, которую без конца перебрасывали с места на место, почти не давали оборудования и платили меньше, чем всем другим; за годы ее много раз переименовывали и, наконец, стали называть перевалка. В январе 1950 года, когда я впервые в ней оказался, ее называли бригада разнорабочих, а между собой попросту снегоборьба. Нас было несколько таких бригад, занимавших три или четыре барака; мы работали то в лагере, то за зоной: на железной дороге или на дорогах, ведущих к лагпунктам; иногда нас привлекали помочь на строительстве, на лесном складе или на погрузке угля.

Положим, сегодня нас отправляют на лесной склад — январский день. Первым делом мы должны разгрузить два вагона леса: длинные стволы — ель, сосна и т. д., срубленные, может быть, под Вологдой или Кировом. Бревна, лежащие сверху, скатываются легко; но по мере приближения к днищу вагона работа делается все труднее: тяжелые бревна приходится поднимать вручную. Вагон предназначен для перевозки угля, каждое бревно надо сначала перевалить через высокий борт, дальше оно уже само покатится по двум наклонным балкам. Вчетвером или впятером рывками поднимаем бревно за бревном под возглас «раз-два-взяли, е-ще-взяли»; этот размеренный возглас, напоминая о бурлаках на Волге, слышится всюду, где бригады поднимают или таскают тяжелые грузы. Разгрузив вагоны и уложив бревна в штабеля, приступаем к следующему заданию: перетаскиванию распиленной древесины; тут уже работают поодиночке, и это легче, чем поднимать тяжести вдвоем, втроем, вчетвером.

Мороз и снег тысячекратно затрудняют работу: ноги скользят, окоченевшими руками в ватных рукавицах ни за что нельзя ухватиться; глаза застилает пелена, дыхание спирает. Температура утром — сорок два градуса мороза, к двенадцати под лучами солнца поднимается на несколько градусов, потом опять опускается до минус сорока двух и ниже. Еще час до конца смены, мороз крепчает; задувает ветер, не сильный, но пронизывающий, щиплет за нос, за щеки, за уши; кажется, что в воздухе носятся тысячи мелких иголок, но пока мороз щиплет, можно не беспокоиться: ты ничего не отморозил. Наконец идем домой: шагаем по утоптанной дороге, под ногами скрипит свежевыпавший снег — звук такой, как будто ступаешь по древесному углю. При входе в лагерь застреваем перед вахтой, топчемся на снегу, кто-нибудь произносит «мороз забирает», другой продолжает: «Хорошо бы завтра минус сорок четыре; на работу не ходить».