Махатма Ганди - Кристина Жордис Страница 64

Но Ганди радоваться не спешил: он был не вполне уверен, что эта «перемена в умонастроении» — не простой каприз.

В День независимости, когда в Калькутте гремел оглушительный крик: «Махатма Ганди, ки джай!» — а всеобщая радость доходила до безумия, Ганди молился, постился, размышлял. Его называли «отцом народа». Лорд Маунтбэттен написал ему: «В Пенджабе у нас 55 тысяч солдат — и крупные беспорядки. В Бенгалии наши силы состоят из одного-единственного человека — и беспорядков нет». Но он предчувствовал, что насилие подспудно тлеет и в любой момент может вспыхнуть огнем.

В самом деле, весь этот прекрасный порыв продлился не больше двух недель, пока не донеслись вести о зверствах в Пенджабе: на сей раз мусульман против сикхов. Разъярившись от рассказов о жестокостях, приписываемых мусульманам, толпа индусов ночью осадила дом, где спал Ганди. Они разбили окна и ворвались внутрь. Снова ненависть и крики. Снова защита его учеников, проявивших невероятное мужество. Снова попытка переговоров. Ганди чуть не убили; брань, удары, камни — на сей раз ему не удалось никого убедить, даже заставить себя выслушать. В Калькутте вновь начались погромы.

Тогда он объявил, что отказывается принимать пищу, пока город не одумается. «Возможно, постом мне удастся совершить то, чего не удалось сделать словом».

Через четыре дня после начала голодовки явилась делегация погромщиков. Они соглашались сложить оружие и покаяться в своих преступлениях. «Это было необычайное зрелище: Ганди, маленький, съежившийся на постели, и громилы, стоящие на коленях у него в ногах, умоляя о прощении, обещая больше не грабить и не убивать» [288].

Что произошло? Пока все творили беззаконие, убивали, грабили, утоляли свою ненависть, только он, Махатма, искупал их грехи, хотя сам он ничего плохого не сделал. И погромщикам было не по себе, и это чувство неловкости проникало во все семьи, становясь невыносимым; некоторые не могли есть, неотступно думая о посте, они хотели положить конец страданиям Ганди: это они виноваты, а страдает-то он. Они начали собирать оружие на улицах и в домах, с большим риском для себя; движение ширилось. Так чувство несправедливости и стыда понемногу распространялось, меняя умонастроение в городе. «На какое-то время они перенеслись в другой мир — мир Ганди… Почувствовалась нравственная реальность иного порядка», — пишет Мартин Грин, предлагая среди разных истолкований «чуда в Калькутте», как называли эти события, версию о победе духа, чуде, «когда откровение трансцендирует и преображает политическую реальность».

В самом деле, это была сатьяграха в чистом виде, когда страдание одного производит переворот в сердце его противника. «Если бы хоть один человек сопротивлялся без насилия, полностью владея собой и безраздельно веря, правительство было бы свергнуто».

Но это еще не конец истории. Контрабандное оружие привозили целыми грузовиками — погромщики его возвращали. Однако Ганди требовались гарантии, долгосрочные обязательства. Лидеры разных общин — индусы, мусульмане, сикхи — приходили к его одру и давали слово поддерживать мир, прекратить все проявления насилия, умоляли его прекратить голодовку. Увидев их решимость, он согласился.

Впоследствии в Калькутте и Бенгалии погромов больше не было. «Ганди многое удалось, — сказал Раджагопалачари, — но не было ничего чудеснее, даже независимость, чем его победа над злом в Калькутте». Пресс-атташе Маунтбэттена выразился лаконичнее: «Корреспонденты сообщают, что не видели ничего подобного этому проявлению влияния на массы. Маунтбэттен считает, что он (Ганди) добился моральным убеждением того, чего не удалось бы добиться силой четырем дивизиям».

Последний пост

Завершив голодовку, Ганди отправился в Дели в надежде добраться до Пенджаба. Но столица стала ареной жесточайших межобщинных столкновений за всю свою историю. То было время великого переселения; в наспех разбитых лагерях, которые вскоре оказались переполненными, теснились индусы и сикхи, у которых не было больше ни крова, ни земли, ни работы (некоторые впервые столкнулись с нищетой), они поглядывали на покинутые дома или те, что скоро освободятся; в других лагерях искали спасения и временного пристанища мусульмане, отправляющиеся в Пакистан. В больницах яблоку было негде упасть, на улицах разлагались трупы. Чрезвычайный комитет, возглавляемый Маунтбэттеном, не мог ничего поделать с этой бедой. Поступали ужасные новости: целые поезда остановлены, все пассажиры перебиты; на вокзале — вагоны, набитые окровавленными телами; повсюду смерть. И некому взять ситуацию в свои руки: никого, ни единого лидера. Джинна, провозгласивший себя правителем Пакистана, и его премьер-министр не могли повлиять на роковое течение событий да, похоже, и не пытались. «Вскоре Джинна станет далеким, мрачным, недоступным и пугающим человеком, которому повсюду мерещились враги, он пытался избавиться от страхов, подпитывая свою ненависть, странно нерешительный в своих суждениях теперь, когда он достиг власти» [289].

Ганди поселился не в квартале хариджанов, как хотел (там было полно беженцев), а в Бирлахаусе, уютном доме богатого друга, которому было суждено стать его последним пристанищем. Там он принимал депутации и отдельных посетителей, порой по 40 человек в день, писал свои статьи, диктовал письма, проводил молитвенные собрания, отвечал на нескончаемые звонки из правительства, которое по-прежнему советовалось с ним во всём, навещал беженцев. «Делай или умри», — произнес он в очередной раз, и конечно, в лагерях для беженцев он каждый раз рисковал жизнью, чтобы добиться мира. Он обладал все тем же влиянием на Индию, что и раньше, хотя и не занимал никакой официальной должности, да и не стремился к ней, и хотел правильно распорядиться этой своей властью. Но сколько он ни советовал «забыть и простить», снова поверить, остаться дома, под защитой правительства, или вернуться домой, придерживаться своих корней, ему больше не верили, в общем хаосе его голос терялся. И бесконечная миграция продолжалась.

13 января 1948 года он начал голодовку. «Мой самый великий пост», — написал он Мирабен. Пост до смертельного исхода — последний. Накануне он написал длинное заявление. Много дней его терзало чувство бессилия; теперь он счастлив, отринул сомнение и тревогу, друзьям его не удержать. Чего он хочет добиться? Мира, но не навязанного оружием или законом военного времени, который свирепствует в Дели — мертвом городе, а того, что исходит от сердца, живого, только у него и есть шансы установиться надолго. Он пытался восстановить органичную человеческую солидарность, которая была оплотом гармоничного общества, и никакая сила в мире — ни сила оружия, ни сила государства — никогда не сможет подменить ее собой. Тогда пример Дели будет подхвачен Пакистаном: «Явной целью его поста было добиться от Пакистана того же порыва, и гарантии, которые он хотел получить от Дели, должны были применяться к любой провинции, раздираемой беспорядками, в обеих странах». Смерти он не боялся, поскольку она не даст ему увидеть разрушение Индии.

Каждый пост Ганди был по-своему особенным. В основе конечно же лежало тяжкое испытание. Но это был и способ разобраться в себе, отчетливее услышать внутренний голос, уловить истины, скрываемые от нас привычкой, то есть достичь иного уровня восприятия или, если угодно, приблизиться к божественному в себе. Тогда рушились стены и свершались чудесные открытия.