Рубенс - Мари-Ан Лекуре Страница 64

В этих закулисных и по существу антииспанских предприятиях начал вырисовываться новый лик Рубенса-Протея — лик дипломата, для окончательной отделки которого от художника потребовалось не меньше усердия и упорства, чем для достижения вершин в изобразительном искусстве. Первые доказательства существования этой новой для него ипостаси дошли до нас в виде обрывочных сведений, да и то не официальных, а почерпнутых из его личной переписки, не слишком обильной в ту пору. Так, в письме к Пейреску от 10 августа 1623 года Рубенс писал: «Сегодня или завтра маркиз Спинола отбывает в Маастрихт, где устраивается арсенал, хотя в то же самое время он продолжает вести секретные переговоры о мире». Какая осведомленность о тайных планах сильных мира сего! Он, следовательно, знал что Северные и Южные Нидерланды искали путей к совершению сделки. Первым документом, свидетельствующим о том, что Рубенс практически включился в переговоры между Брюсселем и Гаагой, следует считать его письмо от 30 сентября 1623 года, адресованное канцлеру Брабанта Петеру Пекиусу. По сути это доклад о миссии Яна Бранта — посланца Морица Нассауского.

«Милостивейший государь!

Нашего Католика я нашел в глубокой скорби в связи с тяжкой болезнью отца, каковая, ежели верить приговору лекарей, неизлечима, самого же его почти ежедневно треплет постоянная лихорадка, так что либо та либо другая причина, если не обе сразу, очевидно, задержат его более необходимого. […] В конце концов, Католик вспомнил о своем поручении и показал мне статью, которая мне крайне не понравилась. В этой статье говорится, что ему не следует соглашаться ни на одно из наших предложений, которое может быть истолковано в двояком смысле либо походить на выдвинутое нами ранее. Либо простое согласие на перемирие, либо ничего. Я отвечал ему, что подобное запугивание годится разве лишь на то, чтобы стращать детишек; слишком это просто, чтобы быть правдой. Тайное соглашение не наносит ущерба ни одной из сторон, ибо каждая из них, пока суть да дело, остается в праве поступать, как ей вздумается. На это он возразил мне, повторив то, о чем я уже сообщал вашей Светлейшей милости, а именно: якобы мы использовали послания принца в ущерб его интересам, переслав их во Францию и возбудив у короля недоверие к нему, одновременно представив его в невыгодном свете в штатах. Я на это сказал, что, если бы принц желал с большей ясностью изложить свою позицию Ее Высочеству, последняя не стала бы скрывать своего недовольства, будь у нее хоть малейшие сомнения в его искренности; подобные же дрязги и увертки приведут лишь к срыву переговоров. Он, тем не менее, продолжал настаивать, что все это правда и что принц мог бы даже предъявить копии писем, полученных им из Франции, которые он уже кое-кому показывал. В конце концов он согласился собственноручно переписать наш ответ с целью донести его до принца. […]

Чистосердечно вверяю свою судьбу милости Вашей светлости и целую Вашу руку.

Остаюсь Вашей светлости преданный слуга».

Тревога Яна Бранта говорила сама за себя: Мориц Нассауский стремился в первую очередь сохранить в тайне свои сношения с Брюсселем и не хотел, чтобы о них проведали его потенциальные союзники — французы и англичане. Вот почему он предпочитал обычным дипломатическим путям окольные, вот почему поручал важные миссии полуслучайным людям. Между тем переговоры могли увенчаться успехом лишь при условии, что католические Нидерланды останутся свободными в выборе. Но испанец кардинал Ла Куэва, исполнявший после смерти Альберта обязанности министра при эрцгерцогине, откровенно стремился к войне. Прознав о колебаниях Морица Нассауского, он понял, что настал его час, и спешно вызвал к себе из Германии Спинолу, войско которого оккупировало Пфальц. В 1624 году этот генуэзец в надежде на легкую победу осадил укрепленный город Бреду, традиционно служивший крепостью принцам Оранским. За Рубенсом-дипломатом, увы, пока оставалась роль статиста.

Его «выход» на арену большой политики сопровождался подозрениями, насмешками, унизительными шуточками. Он не занимал никакого официального поста и козырнуть мог разве что особым к себе отношением инфанты и маркиза Спинолы. Фламандцы поспешили истолковать это обстоятельство как знак его происпанских симпатий, ну а представители профессиональной дипломатии решили, что он просто-напросто очередной выскочка и карьерист. К их числу принадлежал и посланник Франции в Брюсселе г-н де Божи: «Предложения о перемирии не встречают у инфанты неприятия, с какой бы стороны они ни проистекали. С особым вниманием она прислушивается к ежедневно толкующему об этом Рубенсу, знаменитому антверпенскому художнику, известному также и в Париже благодаря произведениям, выставленным в особняке королевы-матери. Означенный Рубенс без конца сообщается с лагерем маркиза Спинолы, всячески давая понять окружающим, что у него имеется особый подход к принцу Хендрику Нассаускому, который якобы склоняется к идее перемирия. Видимо, он надеется таким путем составить себе состояние, так же как принц Оранский рассчитывает обеспечить себе спокойную старость». Инфанта по-прежнему видела в Рубенсе не более чем талантливого живописца и в сентябре 1624 года поручила ему написать портрет польского князя Владислава Сигизмунда, который прибыл для участия в осаде Бреды. Это обстоятельство вызвало у французского посланника новый приступ желчи: «Художник Рубенс теперь в городе. Инфанта заказала ему портрет польского князя, и я полагаю, что в этом он преуспеет больше, нежели в ведении переговоров о перемирии, ибо для последнего дела мало внешних красок и светотени, а требуется еще солидная основа».

Начало выглядело не слишком славным, но Рубенс по-настоящему увлекся. Он уже доказал, что умеет быть упорным, когда сражался за признание своих прав на художественную собственность. С такой же последовательностью он потратил следующие два года жизни, чтобы добиться уважения в качестве дипломата. Подчас он вел себя жестко, не чурался интриг, и неудивительно, что его поведение той поры вызывало и продолжает вызывать многочисленные вопросы как в связи с его политической подоплекой, так и относительно самой его личности.

Участником партии, разыгравшейся вокруг мирных переговоров с голландцами, он стал благодаря своему родственнику Яну Бранту. Он не только не упустил подвернувшейся возможности, но и постарался извлечь из нее максимум пользы. Так, приехав в очередной раз в Париж в начале 1625 года для размещения своих полотен в Люксембургском дворце, он составил для инфанты подробный отчет о Франции, французах, международном положении, главных действующих лицах и насущно необходимых мерах. Он даже выразил готовность лично изложить свои соображения графу-герцогу Оливаресу. За категоричным тоном его письма на самом деле таилась с трудом скрываемая тревога, составлявшая истинную цель послания, — слух о возможном участии в переговорах с Гаагой герцога Нейбургского. Он понимал, как трудно ему тягаться с немецким вельможей, и по рождению, и по общественному весу стоящему намного выше. Миссия, которой уже было отдано столько сил, ускользала из рук. Вот почему Рубенс спешил уверить инфанту в своих выдающихся аналитических способностях, а заодно выказать рвение «доброго патриота, готового на любую службу и любые лишения ради общего блага». Здесь же он подчеркивал, что Нейбург хотя и герцог, но все-таки немец. К тому же последний не скрывал, что наравне со своими выражает также интересы Франции. «А разве можно верить французам, — рассуждал Рубенс, — французы издавна строят свою политику на вражде с Фландрией, добавляя королю Испании хлопот и вынуждая его на лишние расходы».