Дзержинский. Любовь и революция - Сильвия Фролов Страница 65

Когда меня арестовали, я был уверен, что у меня два выхода: первый казался мне почти неизбежным – меня поставят к стенке. Второй – что мне поверят, а если поверят, то дадут работу. Третий выход – т. е. лишение свободы – я исключал (…). Обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский, если верите мне, то освободите меня и дайте мне какую-нибудь работу. Любую, пусть даже самую несущественную482.

Он ожидает ответа почти сутки и получает его через одного из чекистов, который сообщает ему, что говорить о свободе еще рано.

Поздним вечером 7 мая Савинков выбрасывается из окна кабинета Романа Пиляра и разбивается о бетон двора483. Дзержинский, когда ему доложили о смерти эсера, впал в бешенство. «Савинков остался верен себе. Он вел грязную, путанную, авантюристическую жизнь, так же ее и закончил»484 – именно так он, говорят, выразился. Говорят, так как этот рассказ передавался из уст в уста. Ежи Лонтка в Кровавом апостоле пишет: «Для фанатика, Железного Феликса, внезапная перемена Савинкова после ареста была, скорее всего, признаком слабости, свидетельством предательства своих идей, за которые здесь, в России, гибли его люди»485.

Но слова Дзержинского можно интерпретировать и как проявление бессилия и гнева на поступок Савинкова, который был исключительно ценным приобретением Лубянки и еще не раз мог пригодиться.

А может ключ к разгадке внезапной перемены и смерти легендарного эсера кроется в чем-то другом? В словах Феликса, что тысячи рабочих без всякого давления будут требовать смерти эсера? В тот момент непосредственной конфронтации с Дзержинским Савинков, наверное, понял, что он проиграл. Как продолжатель дела Александра Ульянова, он выступал от имени народа – но народ выбрал советскую власть. «Такова была воля народа», – заявил он на страницах «Правды». И он подчинится этой воле до конца.

Операция «Трест» – это не только дело Савинкова. После эффектного успеха, каким был его арест, следующей провокацией стало Монархическое Объединение России (МОР). Неизвестно, была ли эта организация подчинена влиянию агентов ГПУ, или ими же и создана – во всяком случае, она стала частью заграничных операций Лубянки, проводимой под кодовым названием «МОР-Трест». Ее члены внедрялись в структуры иностранных разведок, в том числе польской «Двойки», но разрабатывались также разведки Великобритании, Франции, Финляндии, Эстонии, Латвии. Успехом увенчалась провокация в отношении высококлассного английского шпиона Сиднея Рейли, как и Савинков прельстившегося предложением приехать в Россию для свержения правительства. В сентябре 1925 года он будет арестован и ликвидирован. Крупным успехом ГПУ было также похищение крупнейшего в эмиграции монархического деятеля Виктора В.Шульгина. Ему устроили «конспиративную» встречу с руководством «МОР-Треста» и ознакомление с реалиями жизни в Стране Советов, чтобы убедить его, что переворот с целью возврата к царизму вполне возможен. После возвращения на Запад Шульгин в 1927 году издал в Берлине книгу на эту тему Три столицы. Ее редактировал сам глава «МОР-Треста», то есть начальник Отдела контрразведки ОГПУ Артур Артузов!

Вся тонкая структура этой советской шпионской сети функционировала до 1927 года486. Поистине это была мастерская операция подчиненных Дзержинскому служб. Ее и поныне преподают при подготовке сотрудников как пример образцовой деятельности специальных служб.

В переписке с Альдоной есть письмо Феликса, написанное 21 октября 1901 года из тюрьмы в Седльцах. «… Я встречал в жизни детей, маленьких, слабеньких детей с глазами и речью людей старых, – о, это ужасно! Нужда, отсутствие семейной теплоты, отсутствие матери, воспитание только на улице, в пивной превращают этих детей в мучеников, ибо они несут в своем молодом, маленьком тельце яд жизни, испорченность. Это ужасно!..» Дзержинский описывает эти наблюдения, когда ему было двадцать четыре года.

Может, сестра жаловалась ему, может писала о необходимости применения телесных наказаний к своим детям, потому что кроме постоянных вопросов о племянниках, Феликс высказывает свои мысли на тему воспитательных методов.

Теперь я хочу написать немного о детках ваших. Они так милы, как все дети; они невинны, когда совершают зло или добро; они поступают согласно своим желаниям, поступают так, как любят, как чувствуют, – в них нет еще фальши. Розга, чрезмерная строгость и слепая дисциплина – это проклятые учителя для детей, – пишет он в очередном письме. – Розга и чрезмерная строгость учат их лицемерию и фальши. Розга, чрезмерная строгость и телесные наказания никогда не могут желательным образом затронуть сердце и совесть ребенка, ибо для детских умов они всегда останутся насилием со стороны более сильного. Любое наказание, исходящее снаружи, никогда и никого улучшить не может, а только калечит. (…) Запугиванием можно вырастить в ребенке только низость, испорченность, лицемерие, подлую трусость, карьеризм. Страх не научит детей отличать добро от зла487.

В те времена эти заметки были полностью новаторскими. Ведь это было начало XX века – предметное отношение к детям было явлением натуральным, чтобы не сказать – желательным. Януш Корчак тогда еще только студент медицинского факультета Варшавского университета. Трудно поверить, что тот же человек, дядя Фель – как его называют племянники – через несколько лет будет считать, что только массовым террором можно спасти человечество. Что только навязанными обществу страхом и постоянной слежкой удастся установить всеобщую справедливость.

Тем не менее это правда, а не коммунистическая пропаганда: Дзержинский действительно относился к детям с особым расположением. Его жена Софья описывает, как в Кракове он собирал в своей квартире детей бедноты, живущей в ужасных условиях в этом же доме, и устраивал для них что-то в виде детского сада: он позволял им бегать, мастерил для них примитивные игрушки из спичечных коробков, а осенью – из каштанов. Случалось, – вспоминала Дзержинская, – что я заставала его пишущего за столом, а на коленях сидел малец и что-то сосредоточенно рисовал, а другой забрался сзади на стул, обхватил «Юзефа» за шею и внимательно следил за его работой488.

После долгих лет тяжелой борьбы новая государственная должность, на которую Дзержинский был назначен в 1921 году – министра путей сообщения и ответственного за поставки зерна – дала ему неизмеримо больше удовлетворения, чем применение красного террора и даже чем успехи в разведке. НЭП создал условия, когда он, наконец, мог делать добро. Мало того, настало время, когда у него появился шанс стать спасителем в прямом смысле – спасителем сирот. Потому что он столкнется с ужасающим фактом их бездомности, насчитывающей миллионы.

«Они скитаются толпами, непохожие на людей, издавая звуки, едва напоминающие человеческую речь. У них искаженные, звероподобные лица, свалявшиеся волосы и пустой взгляд, – вспоминал английский журналист Малколм Маггеридж, возвратившись из большевистской России. – Я видел их в Москве и Ленинграде – они сидели под мостами, подкарауливали кого-нибудь на вокзалах. Они появлялись внезапно, как стая диких обезьян, а потом разбегались и исчезали»489. Это подлинное описание детей, в подавляющем большинстве крестьянских, часто в возрасте от трех до семи лет, лишенных опеки взрослых – беспризорных, как их называли. Их сиротство было результатом мировой, а потом гражданской войны, голода, эпидемий, а также… действий ВЧК/ГПУ Комиссар просвещения Анатолий Луначарский и считавшаяся Почетным Другом Детей Надежда Крупская подсчитали, что в 1921–1923 годах беспризорных было по крайней мере шесть миллионов. На самом деле их было больше, потому что дети убегали от направляемых на места анкетеров, которые должны были ознакомиться с их ситуацией. Они были как крысы из городской канализации – неисчислимые, живущие большими стаями, разносящие болезни (в том числе венерические), занимающиеся разбоем и проституцией (как грибы после дождя возникали педофильские публичные дома), страдающие алкогольной и наркотической зависимостью – постаревшие уже в начале жизни. При этом они становились жертвами: битыми, насилованными, убиваемыми, ибо ликвидировали их без особых угрызений совести – как насекомых-вредителей. И им приходилось учиться самообороне. Горький в ужасе рассказывал Ленину, что «встречаются двенадцатилетние дети, у которых на совести уже по три убийства»490. Это если говорить о мальчиках. С девочками была другая проблема: восемьдесят процентов двенадцатилетних беременели. Если и донашивали, то бросали новорожденных, так как не были в состоянии их выкормить.