Осип Мандельштам - Олег Лекманов Страница 65

Новая и амбивалентная по отношению к советской действительности гражданская позиция Мандельштама – хочу быть честным / хочу быть понятым и принятым – со всей отчетливостью была обозначена в заключительных строках стихотворения «Еще далёко мне до патриарха…»:

И до чего хочу я разыграться — Разговориться – выговорить правду — Послать хандру к туману, к бесу, к ляду, — Взять за руку кого—нибудь: будь ласков, — Сказать ему, – нам по пути с тобой…

Сходным настроением окрашено большинство летних московских стихотворений Мандельштама 1931 года. Так, «отрывок из уничтоженных стихов» «Уж я люблю московские законы…» (6 июня 1931 года) завершается беспощадной и отважной констатацией: «В Москве черемухи да телефоны, / И казнями там имениты дни». Зато в стихотворении «Сегодня можно снять декалькомании…» (25 июня – август 1931 года) находим строки, защищающие советскую Москву от неких загадочных «белогвардейцев»:

Река Москва в четырехтрубном дыме, И перед нами весь раскрытый город — Купальщики—заводы и сады Замоскворецкие. Не так ли, Откинув палисандровую крышку Огромного концертного рояля, Мы проникаем в звучное нутро? Белогвардейцы, вы его видали? Рояль Москвы слыхали? Гули—гули!

Возможный проясняющий подтекст этих строк – июньская известинская заметка Л. Кайта, аукнувшаяся на мартовский московский процесс «Союза бюро РСДРП (меньшевиков)». Вот текст этой заметки: «БЕРЛИН. 29 июня (По телеграфу). При большом стечении белогвардейцев сегодня происходил судебный процесс, возбужденный Абрамовичем против редакции „Бельм ам абенд“. Поводом к этому процессу послужил отчет газеты о беседе Абрамовича с германскими и иностранными журналистами, имевшей место в помещении редакции „Форвертс“ в связи с процессом меньшевиков в Москве. Как известно, эта беседа кончилась большим конфузом для меньшевиков. Редактор „Бельм ам абенд“ Герлах, которого никак нельзя заподозрить в симпатии к СССР, во время беседы спросил Абрамовича, почему он не обратился в Москву с ходатайством вызвать его в суд для очной ставки с Громаном и другими, чтобы иметь возможность опровергнуть их утверждения о его нелегальном пребывании в Москве. Абрамович был весьма смущен этим вопросом и уклонился от прямого ответа указанием, что „его жизнь подверглась бы в Москве опасности, так как можно—де инсценировать несчастный случай, чтобы избавиться от противника“. Это бесстыдное заявление Абрамовича „Бельм ам абенд“ квалифицировала как „подлую и клеветническую отговорку“. Суд отклонил жалобу Абрамовича». [568] Помещенный в такой контекст Мандельштамовский вопрос: «Белогвардейцы, вы его видали'! / Рояль Москвы слыхали?» – звучал весьма актуально.

Не только это, но и многие другие сиюминутные обстоятельства нашли свое отражение в июньских московских стихах Мандельштама. В частности, третья строфа из написанного 7 июня 1931 года, в воскресенье, стихотворения «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем…»:

Держу в уме, что нынче тридцать первый Прекрасный год в черемухах цветет, Что возмужали дождевые черви И вся Москва на яликах плывет, —

с метеорологической точностью изображает дождливую июньскую столицу 1931 года. «Завтра ожидаются проходящие дожди», – информировали читателей синоптики в «Вечерней Москве» 5 июня. [569]

Между тем жить Мандельштаму было по—прежнему негде, так что они с женой кочевали по Москве от одних сердобольных знакомых к другим: июнь поэт провел на Большой Полянке в квартире юриста Цезаря Рысса, осенью он жил в комнате на Покровке, а в конце года Мандельштамы воссоединились в доме отдыха «Болшево» под Москвой (здесь поэт начал учить итальянский язык). «С января 31–го года по январь 32–го, то есть в течение года, бездомного человека, не имеющего нигде никакой площади, держали на улице. За это время роздали сотни квартир и комнат, улучшая жилищные условия других писателей», – горестно сетовал Мандельштам в письме партийному деятелю, редактору И. М. Тройскому (IV: 146).

«Он опускался страстно, самый этот процесс был для него активным действом. Становился неузнаваем: седеющая щетина на дряблых щеках, глубокие складки—морщины под глазами, мятый воротничок», – вспоминала Эмма Герштейн. [570] А ведь еще не так давно Мандельштам, если верить А. И. Глухову—Щуринскому, отчитывал молодых сотрудников «Московского комсомольца» за «неряшливость в туалете»: он «даже выговаривал некоторым за нечистые воротнички сорочек, за немытые шеи, грязь под ногтями». [571]

Здесь самое время отметить, что Мандельштамовская способность беспрестанно меняться, счастливо ускользая от однозначных оценок и характеристик, в высшей степени сказалась в его внешнем облике, «…он был весь движущийся, не костяной, а пружинный», – не без яду констатировал Алексей Ремизов. [572]

Взять хотя бы такой «постоянный» для любого взрослого человека параметр, как рост. Б. Фартучному, впервые увидевшему поэта в 1931 году, он запомнился «худым и высоким». [573] «Ростом он значительно выше среднего», – свидетельствовала Надежда Волышн. [574] «…рост выше среднего (я чуть выше плеча, но не до уха), и плечи широкие», – указывала Надежда Яковлевна. [575]