Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер Страница 65

Уцелело только одноэтажное здание физической лаборатории, в котором тоже размещались раненые. На каждую койку пришлось класть по два или три человека. Мне повезло, и я делил койку только с одним товарищем. В следующие трое суток этот дом был нашим пристанищем. Мой товарищ был ранен в голову, которая была перевязана так, что был виден лишь один глаз, нос и рот. Говорил он невнятно, но вскоре я понял, по крайней мере, по его акценту, что он был из Вены. Однажды ночью, когда он бормотал во сне, я распознал в нем сослуживца по своему полку. Это был лейтенант Роберт Келка, который заменил меня в штабе майора фон Гарна летом 1944 г.

Ужасным было то, что под нашими койками спрятались немецкие женщины и девушки. Конечно, русские это заметили. Постоянно приходил какой-нибудь русский, выбирал женщину, а потом выводил или вытаскивал ее из комнаты. На следующий день, или через день после этого, русские принялись выискивать мужчин, которые не были ранены и могли скрываться среди нас. Один русский переходил от койки к койке и приказывал по-немецки: «Встать!», что для многих сделать было невозможно. После этого он выкрикивал: «Спать!», и нам разрешалось лечь снова. Должен сказать, что среди нас не было ни одного здорового человека. Это было в пасхальное воскресенье.

Женщины продолжали прятаться в комнате, и когда мучители отпускали их, возвращались к нам снова. Некая Фридль испытывала особую привязанность ко мне. В пасхальное воскресенье, после того как с ней явно произошло нечто страшное, она вернулась в состоянии сильного душевного потрясения. Не говоря ни слова, она бросилась ко мне.

На следующую неделю после Пасхи нас перевезли на территорию Медицинской академии, которая уцелела и была настоящим медицинским учреждением, в отличие от здания Политехнического института. Перевозили нас на санитарных машинах. Водителями были русские, но переносили нас немецкие пленные. Во время погрузки и выгрузки нас окружали поляки, которые были настроены очень враждебно.

Хотя в Данциге не было своего университета, но наряду с Политехническим институтом в нем имелась Медицинская академия, в которой до 1945 г; можно было изучать медицину. Главным хирургом являлся профессор Клозе, пожилой господин. Регистратурой заведовал доктор Йохансен, человек средних лет. Обходы этих благородных людей явились для нас желанной переменой. Так как они были гражданскими врачами, то порядки военного госпиталя для них были чуждыми. Они выполняли свою работу так, как они привыкли и как это разрешали делать завоеватели. Были даже консультации.

Профессор Клозе, как мы узнали, пользовался определенным уважением в глазах русских. В 1932 г. он оперировал главу Советского государства Калинина по поводу острого аппендицита, когда тот следовал в Швецию на борту крейсера. Профессор Клозе, достойный человек внушительного вида, рассказал нам, что проводил свой летний отпуск в окрестностях Вены, где у него был свой дом. Однажды он сказал, но, конечно, это было не так, что между Данцигом и Веной восстановлено железнодорожное сообщение. Яркой и бодрой личностью был доктор Йохансен, который разделял нашу радость, когда выздоровление проходило успешно. Из наших бесед я помню тему ожидавшего нас будущего, которое наряду с эйфорией выздоровления представлялось нам в розовом свете. Беседуя с профессором Клозе и доктором Йохансеном, я рассказывал им о церковном приходе, где жили мои родители, и о том, что я тоже больше всего хотел изучать богословие.

В Медицинской академии мы оставались недолго. Вместо множества русских, которые продолжали приходить в первое время, появились поляки, занимавшие какие-то официальные должности. Очевидно, госпиталь перешел под управление польской гражданской администрации. Приходили различные комиссии, о которых говорили, что они состояли из «люблинских» поляков, то есть принадлежавших к связанной с русскими партии польского Сопротивления. Помню одного гражданского врача, у которого на руке был вытатуирован семизначный номер. Он показал его нам и сказал, что получил его в концентрационном лагере. В Третьем рейхе до нас доходили слухи о существовании таких лагерей, прежде всего Дахау. Но мы ничего не знали ни о масштабах этого явления, ни о том, что пришлось пережить находившимся там людям. В одном из таких инспекционных осмотров принимал участие говоривший по-немецки польский коммунист. Он забавлялся тем, что раскачивался, сидя на моей койке. Он хотел причинить мне боль, и ему это удавалось. Больше всего меня поразил сам способ выражения садистских наклонностей этого человека.

От полученной мной раны на левой ягодице образовался нарыв. Его надо было вскрыть, и для этого требовался очень длинный надрез на верхней части бедра. Сейчас я не могу вспомнить, делалось ли это еще во время нашего пребывания в Политехническом институте, или же его сделал доктор Йохансен в Медицинской академии. Но я точно помню, что после этого я мог лежать только с поднятой ногой. О том, чтобы вставать с постели, не было и речи, в особенности еще и потому, что я действительно очень ослабел от голода. В наших разговорах в больничной палате еда занимала важное место. Безусловно, это было признаком того, что мы шли на поправку. Мы представляли себе, какие у нас будут праздничные блюда, если, с Божьей помощью, нам когда-нибудь доведется их попробовать снова.

Где-то около 20 апреля нас отправили в товарных вагонах по железной дороге в Торн (сейчас польский город Торунь. — Прим. ред.). Это примерно в 150 километрах вверх по течению Вислы. Под Торном находился остававшийся еще с войны большой лагерь, где после немецких побед содержались военнопленные союзных армий. Этот лагерь заполнили нами, проигравшими войну. Насколько я смог определить, наряду с взятыми в плен здоровыми солдатами и офицерами в лагере находилось много раненых и больных. Дизентерия и тиф были обычным явлением. Тех, кто заболевал этими болезнями, размещали в отдельных бараках. Из них каждый день по утрам выносили тела людей, умерших ночью. Большинство заключенных было дистрофиками, которых можно было узнать по отекам на лицах и распухшим ногам. По прибытии в лагерь как здоровые, так и больные должны были идти в баню. Наличие высокой температуры у больных и опасность пневмонии не принимались во внимание совершенно.

Раненые умирали не только от дизентерии и тифа, но просто от вызванного ранениями недостатка сил и отсутствия надлежащего питания. В нашем лазарете, куда я попал вместе с Францем Манхартом, в качестве еды два раза в день выдавался жидкий суп, который приносили в большом баке. Каждый заключенный получал порцию из черпака в котелок. Тем, кто не мог ходить, еду приносили санитары. Не могу забыть одно. В этом бараке офицеры и солдаты не были разделены. Один товарищ находился при смерти. Видевший это санитар положил рядом со своей подушкой котелок человека, который уже едва дышал. Санитар затаился, глядя на еще живого, в ожидании его скорой смерти. После того как раненый скончался, он с жадностью опустошил второй котелок. Эту сцену я вижу даже сейчас.

После прибытия в лагерь и еще до того, как нас разместили по баракам, я лежал в одном из финских домиков, которые были выделены для тяжелораненых. Эти фанерные домики были выше человеческого роста, так что люди лежали в два яруса. Я лежал на нижнем ярусе и хорошо помню лейтенанта латышского легиона СС, который лежал надо мной, свесившись вниз. Его рука была поражена параплегией, и он не мог ничего удержать. Это было ужасно, потому что рука была грязная. Рядом со мной лежал еще один латышский офицер. Его звали Антоне. Одна нога у него была ампутирована, а на другой была большая рана. Кроме своего родного языка, Антоне хорошо владел немецким и русским. Так что у меня была возможность вести с ним беседы. Относительно своего будущего он не питал никаких иллюзий, был очень собран и не терял самообладания. Как советского гражданина, который выступал против большевиков, Антонса могла ожидать только их месть. Русский офицер медицинской службы, майор, носил фамилию Раскольников. Он был уже седой и носил усы. Было видно, как болезненно он реагировал на окружавшее его людское страдание. Он явно сожалел, что не мог оказать нам надлежащей помощи.