Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан Страница 65

Мы проехали Заммеринг, отроги Тирольских Альп. Я не могла оторваться от окна, хотя ландшафт днем был слишком сладкий. Но ночью горы, долины, домики, шале, туннели, кипарисы, старые феодальные замки, виноградники в снегу и снег на горах — и все это при лунном свете — были как в зачарованном царстве.

Днем дети прилипли к окну, и их нельзя было оторвать даже для маленького завтрака, но ночью, когда они спали на наших местах, мы с Марком стояли в коридоре, смотрели на звезды величиной с блюдце (мелкие из-за луны не были видны), ручьи, водопады, как замерзшие голубые ледники. И потом восход солнца — розовые дома, замки, деревья, камни горных террас с виноградниками. Мы преодолели бессонную ночь, стояние на ногах, усталость. В Триест [301] мы тоже приехали на рассвете и до утра сидели на вокзале. Укутали ребят в шали, а сами дрогли от бессонной ночи и нетопленного вокзала. Вокруг нас бушевали полупьяные итальянские «солдатеско» в серых пограничных крылатках. Мы согревались эрзац-кофе из потрескавшихся толстых чашек, и Марк по телефону искал для нас убежище. Наконец нашлась свободная комната у одной галицийской еврейки, которая нас хорошо приняла, несмотря на детей (куда мы ни звонили, с детьми всюду отказывали), дала нам право варить ребятам кое-что в ее кухне, подавала нам в комнату самовар, и на стене даже был портрет Герцля.

Мы ждали несколько дней нашего парохода. Мы ходили в город к морю, покупали апельсины, которых уже давно не видели, осмотрели очень красивую новую синагогу, подымались на трамваях в гору.

Наконец нам сообщили, что товарно-пассажирский пароход отходит на Венецию и называется он «Тироль». Первый день Хануки мы провели в Венеции. В третьем классе парохода пассажиры зажгли первую ханукальную свечку. Хазан пел «змирот» и благословлял ханукальную «менору». Мы все хором пели «Гатиква» [302] и другие сионистские и палестинские песни — их запевали те несколько оторванных войной от страны палестинцев [303], которые теперь возвращались к себе. У наших деток блестели глазки. Господа из первого класса наблюдали это зрелище, как самый экзотический спектакль.

У нас была каюта первого класса, но ели мы во втором, а весь день проводили с палестинцами и пассажирами третьего класса. В первом классе была обычная левантийская публика: чиновники, служащие на Ближнем Востоке, кое-какие турки, богатые арабы, и на этом фоне — молоденькая девушка-швейцарка с дамой, которая сходила за «маман». Барышня выглядела 15-летней девочкой, хотя ее возраст был неопределенный, как и сама «маман», как и цель ее поездки в Каир, куда она ехала. Она забавляла весь экипаж, садилась на колени всем офицерам, молодым и старым. Она выглядела очень наивной: один офицер из экипажа был ее папа, другой — дядя, третий — муж, четвертый — жених и т. д. И с каждым из них она играла соответственную роль, ласкалась, ссорилась, надувала губки. Все смеялись и щипали и тискали ее по-своему.

Во втором и третьем классе были палестинские реэмигранты и новые иммигранты, как мы сами. Здесь можно было слышать все языки, всю историю еврейского рассеяния за последние десятилетия и все надежды, какие евреи возлагали на будущее.

Я первый раз в жизни видела, как пароход отчаливал от пристани. Снимали сходни, снялись с якоря, крутили канаты на гигантских блоках, потом с помощью небольшой моторной лодочки сделали поворот, легко отчалили от берега, почти бесшумно, наконец дали темпо и вышли в открытое море.

Все дни мы проводили на палубе, на носу парохода. Дети играли возле меня, за нами шел светло-зеленый след морской — мрамор, изрезанный белыми жилками. Пристань, мол, здания, маяк на берегу, вершины гор по берегам, когда мы проезжали города и отчаливали от разных пристаней, как бисер освещенные по ночам деревни — все это менялось, повторялось и исчезало.

Мы плыли восемнадцать дней. Берега Италии, виноградники, дикие волнистые холмы, скалистые или снежные. На одной палубе было солнце, море купалось в лучах и блестело металлом. С другой стороны палубы море светилось только отраженным светом. Чайки вились вокруг парохода, детишки бросали им крошки хлеба.

Из всех городов, которые мы видели в этом путешествии, только Венеция произвела чарующее впечатление: венецианская ночь, трепещущие в каналах отражения огней. Колокола там звонили в ту ночь ну точно, как у нас в Белокаменной. Наши дети очень хорошо выдержали все прогулки по площади Сан-Марко, вдоль Палаццо Дожей, Понте Риальто и по Еврейскому гетто. Из Палаццо Дожей из-за войны были вывезены все картины. Тюрьма, Мост вздохов, каменные решетки, которые извне выглядели как украшение, но внутри в Средние века служили для того, чтобы преступники, которых вели на пытки и смерть, не бросились в море и чтобы их не видели снаружи. Все мои прочитанные книжки о кватроченто и квинквоченте, все мои работы о Макиавелли, Боккаччо, все мое восхищение старой аристократической Венецией ожили. Сан-Марко, изящный снаружи и внутри, площадь с голубями, прекрасные кондитерские, где мы угощали детей кассатой [304], вознаградили их и нас за всю усталость. Мозаика, краски, фрески, золото, разноцветный мрамор стен и колонн, роскошь магазинов на площади, венецианское стекло, белый алебастр, бронза, древние лампы — глаза разбегались, и мы только жалели, что у нас нет ни единого лишнего гроша, как у прочих туристов, чтобы купить себе и детям что-нибудь на память в этом волшебном городе.

Как и в Триесте, здесь в переулочках между домами висели мокрые кальсоны и сушилось другое белье и почти хлестало прохожих по носу. Резные гондолы перед домами на лагунах, черная покрышка, как на гробу, красивые костюмы гондольеров, еще более изящные женщины в длинных черных шелковых и шерстяных шалях с длинной бахромой — все это было так не похоже на скучные европейские города. В этом было еще Средневековье и эпоха Возрождения. На пароходе я читала о Венеции, об Италии, а дети рисовали осла — то, что произвело на них наибольшее впечатление в Италии.

Я подружилась со стюардессой, которая — по традициям дома моего дедушки — получила от меня на чай до отплытия, а не в конце путешествия. Она делала мне и детям ванны, ухаживала за нами во время морской болезни, стирала мне детские платьица и белье.

Пароход шел не торопясь: из Венеции обратно в Равенну, где его перегружали. Равенна стоит на высокой горе, стены ее домиков спускаются прямо к морю. На верху горы — шпиль, ажурная башенка с колокольней, а на одном из бесчисленных островков вокруг — белая колоннада. Все тонет в кипарисах, кругом пещеры, и на каждом берегу — башня с маяком.