Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина - Евгений Акельев Страница 65

Мы располагаем информацией о родителях пятидесяти девяти «мошенников» из шестидесяти девяти. 23 человека (40 процентов) поведали, что их отцами были солдаты, 18 преступников (31 процент) происходили из московского посадского люда (дети тяглецов Алексеевской, Большой Садовой, Панкратьевской, Кадашевской и других слобод), а семь воров (10 процентов) родились в крестьянских (монастырских или дворцовых) семьях, находящихся на оброке в Москве. Кроме этого, четыре человека (7 процентов) являлись потомственными «фабричными», а еще четверо — дворовыми людьми. Сыновьями мелких московских чиновников были два подростка (3 процента) — тринадцатилетний Алексей Адолимов и Иван Стрелков, которому исполнилось лишь 11 лет. Наконец, как уже говорилось, только один московский «мошенник» происходил из семьи унтер-офицера (отцом четырнадцатилетнего Василия Терновского был вахмистр).

Интересно отметить, что на основе изучения нескольких тысяч «сказок» московских «фабричных» 1730-х годов Е. И. Заозерская пришла к выводу, что именно из солдатских детей, посадских людей и пришедших в Москву в поисках заработка крестьян в Москве формировалась прослойка «обездоленных людей» («пауперизировавшийся элемент»), из которых и сложился костяк рабочей силы московских мануфактур XVIII века: «Тысячи крестьян, монастырских и дворцовых, и посадских людей, в подавляющей массе обездоленных и неимущих, часто с детских лет прочно включались в промышленный труд… В результате на мануфактурах собралась по социальному составу весьма пестрая масса людей, за счет которой увеличивалось количество тех, кто „отбывал“ от рекрутчины и подушного обложения» [407]. Есть все основания утверждать, что примерно те же слои стали источником пополнения рядов преступного мира Москвы XVIII столетия. Не случайно большинство профессиональных преступников являлись действующими или беглыми «фабричными».

Сопоставление сведений о положении московских воров на момент следствия с данными о их социальном происхождении позволяет убедиться в том, что для большинства из них включение в преступный мир было следствием утраты общественного статуса, унаследованного при рождении. Этот факт заслуживает особого внимания, поскольку в целом уровень мобильности тогдашнего общества был низок, каждый человек существовал в нем не сам по себе, а в качестве члена городской либо крестьянской общины и, как правило, наследовал социальный статус отца. Сбои в традиционных общинных механизмах общественного призрения в значительной мере способствовали формированию городской преступной среды. Многие «мошенники» являлись маргиналами, в силу различных обстоятельств «выбившимися» из традиционной системы общественного устройства.

Формирование личности московского вора XVIII столетия, как правило, происходило в раннем возрасте. Чаще всего на скользкий путь ступал подросток, лишившийся родителей. 41 из сорока восьми преступников, в отношении которых мы располагаем подробными данными о родителях (85 процентов), в раннем детстве остался сиротой. Выходцы из посадских, рано потеряв отцов, записывались на мануфактуры, их сдавали в рекруты (впоследствии они дезертировали и возвращались в Москву), некоторые просили милостыню, нанимались на поденную работу и т. п. Крестьянские сыновья приходили в Москву, где также нищенствовали, работали поденщиками или на промышленных предприятиях. Но особую роль в формировании преступного мира играли солдатские дети, которые, как правило, воспитывались без отцов. Их матери, солдатские жены и вдовы, вынуждены были скитаться в поисках источников пропитания, нередко прибегая к нищенству. Оставшись без отцов, вынужденные бродяжничать по улицам Москвы, малолетние беспризорники вступали в контакт со взрослыми и закоренелыми преступниками. В XVIII веке воровство стало настоящим «ремеслом», которому нужно было учиться, поэтому профессиональные навыки передавались из поколения в поколение. Например, тринадцатилетний воспитанник гарнизонной школы у Варварских ворот Алексей Адолимов, пойманной Каином 17 августа 1743 года у Москворецких ворот с бритвой, с помощью которой он «мошенничал» (срезал привязанные на поясе ножи), признался, что этой воровской технике обучил его старший «товарищ» Иван Карташев [408].

Интересно, что количество дворовых среди профессиональных преступников незначительно. Очевидно, это связано с более выгодным материальным положением крепостных слуг по сравнению с лично свободными посадскими, «фабричными» и солдатскими детьми, не говоря уже о крепостных или государственных крестьянах. В подтверждение этих слов приведем лишь один из множества примеров. Правящий секретарскую должность Сыскного приказа Дмитрий Шарапов в 1741 году имел возможность очень хорошо одеть своего крепостного слугу — тот носил «кафтан серой новой… с воротником красным суконным, ценою в два рубли», «шубу баранью ценою в один рубль двадцать копеек», «шапку немецкую суконную коричневого цвету ценою в пятьдесят копеек», «штаны козлиные ценою в тридцать копеек», «рукавицы бараньи… ценою в пятнадцать копеек», «чулки валенные немецкие ценою в тридцать копеек», «рубашку немецкую… ценою в пятьдесят копеек», «портки в десять копеек», «кушак красной парусной, ценою в шестьдесят копеек», «двои сапоги смазных, ценою по шестьдесят копеек» [409]. Если слуга далеко не самого крупного московского чиновника одевался много лучше, чем «фабричные», оброчные крестьяне и обедневшие посадские, что уж говорить о дворовых людях знатных господских домов Москвы!

Люди обездоленные, маргинализированные, в силу различных обстоятельств потерявшие связь с традиционной общиной, оставшись наедине с несправедливым и жестоким миром, объединялись в преступное сообщество со своими законами, особыми знаками, собственной системой ценностей и бытом.

Поживи здесь, в нашем доме, в котором всего довольно: наготы и босоты — изнавешены шесты, а голоду и холоду — амбары стоят, пыл[ь] да копот[ь] — притом нечего лопать.

Для понимания того, каким образом люди прошлого выстраивали свою повседневную жизнь, вопрос их самосознания имеет не последнее значение. Осознавали ли московские преступники XVIII века свою общность? Имели ли они какое-либо нравственное оправдание своего образа жизни? Выражаясь научным языком, сложилась ли особая самоидентичность профессиональных преступников в XVIII веке?

К сожалению, ворам не было свойственно записывать свои размышления о преступном мире, чтобы донести их до потомков. Однако в некоторых документах нет-нет да и мелькнет взгляд профессионального преступника на сообщество друзей и соратников.