Клавдий. Нежданный император - Пьер Ренуччи Страница 65

Любили ли его так же во всей Италии? По мере удаления от Рима проблема популярности императора теряла свою остроту или, вернее, не вставала так же остро. В Риме принцепсу любовь плебса была необходима, иначе ему пришлось бы уехать, как Тиберию. Нельзя же, в самом деле, остерегаться и сената, и римского народа. Опасность не столько в народном восстании: народ в любом случае предпочтет императора, каким бы он ни был, сенаторской олигархии, и его можно понять. Зато дурное отношение со стороны плебса поощряет и упрощает заговоры. Среди сенаторов, разумеется, которые и так плетут их регулярно. Но также — и главным образом — в семье самого императора. Ибо всегда найдется один или несколько отпрысков хорошего рождения, на которых толпа перенесет свою любовь, более не испытываемую к своему господину. Императору бывает не сладить с такой «горячей народной преданностью». Тиберий спасся, забаррикадировавшись на Капри, откуда он руководил устранением Агриппины и ее старших сыновей, слишком уж популярных и торопившихся занять его место. Так бывают «недолговечны и несчастливы любимцы римского народа», — резюмирует Тацит.

Как видим, сосуществование императора и населения в столице требовало неусыпных забот. Вот почему Клавдий и другие столько времени тратили на безделицы типа игр, вот почему с таким неумеренным вниманием относились к городу, составлявшему лишь малую толику населения Империи.

Вне Рима за популярностью можно было не гоняться. Император просил только лояльности и соблюдения форм, необходимых для сохранения государства. Клавдий обиделся на жителей Остии, не выславших лодок, чтобы встретить его у входа в Тибр. Он укорял их за то, что они «разжаловали его в солдаты» — военное выражение, которое на латыни в переносном смысле означает «обращаться с презрением». Возможно, между этим городом и императором возник конфликт из-за строительства гавани, которым и объясняется такое невнимание, почти протест. Во всяком случае, Клавдий из-за этого страшно разгневался, что было ему свойственно, и Остии, то есть ее сенату, устроили головомойку. Тотчас последовало прощение, но эта история многое говорит о чувствительности императоров к своего рода этикету, который должны были соблюдать местные жители и местные власти в отношении их особы.

Широкая публика обычно воспринимает римского императора как воина. Представляет его себе героем в доспехах, прекрасно сложенным, как на античных статуях или в голливудских фильмах. Воином император, конечно, был, но в равной мере являлся также судьей и законодателем, которого скульпторы изображали в тоге и со свитком в руке.

Клавдий, кстати, проводил гораздо меньше времени во главе армии, чем на форуме и в курии, поэтому отправимся с ним туда, чтобы составить себе полное представление о его правлении. Для начала посмотрим, как он справлялся со своими судебными обязанностями, о которых древние авторы говорят больше всего, — впрочем, зачастую чтобы его поддеть. Первое, что привлекает внимание, — его интерес к ремеслу судьи. Когда он правил суд, то заседал с утра до вечера, не отвлекаясь ни на что — ни на помолвку своей дочери Октавии, ни на народный праздник, ни даже на то обстоятельство, что это «заповедный» день, то есть работать вообще-то нельзя. Столь напряженная деятельность позволяет предположить, что императорское правосудие при Клавдии приобрело размах.

Чтобы лучше понять, о чем речь, нужно прежде всего отделить уголовные дела от гражданских. До сих пор императоры ограничивались надзором за судами по уголовным делам, то есть сенатом и постоянными следственными палатами (quaestiones perpetuae). Август и Тиберий редко судили уголовных преступников этим занимались палаты, с тем лишь уточнением, что в большинстве случаев судили рабов и плебеев, дела которых уже разбирались высшими магистратами, трибунами или городским префектом. А когда дело было политическим, принцепсы предоставляли заниматься им сенату, который умел вынести желаемый приговор. Это не мешало им при случае присутствовать при прениях и принимать в них участие, если дело крайней важности. Так, Тиберий категорически отказался судить Пизона, обвиненного в убийстве Германика, но присутствовал на судебном разбирательстве в сенате. В провинциях губернатор обладал всей полнотой юрисдикции, но римские граждане могли апеллировать к императору.

При Клавдии эволюция выразилась в непосредственном вмешательстве императора в политические дела — те, где речь шла об оскорблении величия. Вспомним, что Азиатика судили intra cubiculum, то есть в личных покоях императора. Мы видели, что Мессалину и ее любовника Силия казнили по решению Клавдия. Именно эти судилища вызывают больше всего критики со стороны древних авторов, поскольку обвиняемые не имели возможности защищаться. Например, Сенека в «Отыквлении божественного Клавдия» заставляет хор петь: «Оплачьте того, кому равного быть / На суде не могло / В разбирательстве дел: / Слушал сторону он / Всегда лишь одну, / А порой — ни одной» [72]. Действительно, если Азиатик хотя бы предстал перед императорским советом, в который входили два сенатора, с прочими разобрались еще быстрее. Напомним, что Аппия Силана официально казнили из-за сна Мессалины и Нарцисса, а по какой процедуре Клавдий решил судьбу Гнея Помпея и его родственников, по-настоящему неизвестно.

При этом какими бы шокирующими ни кажутся упомянутые случаи, надо признать, что обращение в сенат не изменило бы приговор: Азиатик, Силан, Мессалина, Силий были обречены на смерть еще до суда, каким бы ни был его состав. Сообщников Скрибониана судили в сенате под председательством консулов, как и обеих Юлий и Сенеку. И никто не уцелел, кроме Сенеки, которому Клавдий облегчил наказание, потому что тот играл не самую важную роль. На самом деле такие убийства по суду, как мы уже отмечали, — в самой природе принципата. Не важно, в каких стенах творится суд. Важнее подчеркнуть, что в вынесение решений сенаторами вмешивались императорские вольноотпущенники. Кстати, Нарцисс получил за это отповедь от одного из обвиняемых, тоже вольноотпущенника.

Однако при Клавдии количество таких процессов сильно сократилось. Это может показаться странным, но нужно рассматривать события в историческом контексте. Сначала вышел закон об оскорблении величия римского народа, разработанный в 104 году до н. э. народными трибунами, чтобы преодолеть сопротивление сената по поводу раздачи земель. Затем преступление, состоящее в оскорблении величия (crimen laesae maiestatis), получило новое определение от Суллы в 80 году до н. э. и теперь обозначало всякое покушение на действия правительства. Еще позже, в 12 году до н. э., Август пересмотрел это понятие в «Законе Юлия об оскорблении величия»: на сей раз преступлением считались мятеж, дезертирство, злоупотребление властью, препятствование магистратам в исполнении ими своих обязанностей и посягательство на их честь злонамеренными словами. Разумеется, вследствие монархической природы принципата величие римского народа очень скоро перешло на личность императора.

Само по себе это развитие было нормальным, но уже в следующее царствование оно привело к эксцессам, которые далеко не все могут быть поставлены в вину Тиберию. Например, достаточно было справить нужду, имея при себе перстень или монету с изображением покойного Августа, или переодеться перед одной из его статуй, чтобы оказаться преступником. На самом деле оскорбление величия перестало быть всего лишь удобным оружием против людей, представлявших опасность для императора. Правящий класс присвоил его себе, чтобы направить против своих же членов. Как было дело? Прежде всего, следует знать, что римское право практически не разграничивало гражданскую процедуру с уголовной, а прокуратуры тогда не было вообще. В наши дни уголовное преследование возбуждает прокуратура — либо по собственной инициативе, либо на основании заявления, предварительно убедившись в его обоснованности. Наоборот, в Риме обвинение было делом частных лиц. Любой, кто считал себя жертвой уголовного преступления, начинал процесс, в котором выступал одновременно как потерпевший и как прокурор. Любой, не будучи жертвой чего бы то ни было, мог обвинить и преследовать по суду человека, которого считал виновным в нанесении вреда обществу, — в точности как современный прокурор. Чтобы побудить граждан выполнять эту задачу, закон отдавал обвинителю четверть имущества обвиняемого, если суд признает того виновным.