Смута - Владислав Бахревский Страница 66

Все воззрились на государыню, на дело рук своих, ума своего. Хохот грянул так дружно, так весело, что, кажется, крыша над домом подскочила.

Работа была прекращена, корабль разобран и отправлен в печи.

Марина Юрьевна все еще веселилась, когда к ней пришли ее бернардинцы.

– Ваше величество, только что скончался святой отец Бенедикт Ансерын.

– Уж не наш ли смех его убил?! – ужаснулась Марина Юрьевна.

– О нет, ваше величество! Его убили тоска и Россия.

Вечером резко спала вода. Люди вышли во двор.

В ясном апрельском небе луна наливалась северным ледяным светом и вдруг у всех на глазах… растаяла.

Искали облака и не находили, но и луны не было!

– В небесах чудо за чудом, а жизнь наша никак не меняется, – сказала раздраженно Марина Юрьевна и удалилась в свои покои.

Она устроилась у печи и пожелала остаться в комнате одна, без свечей.

Язычки огня бежали по поленьям, и это было похоже на скачущих всадников, на герцы.

Вдруг Марина Юрьевна почувствовала, что ее взяли за левую руку и пощекотали ей ладонь. Она обмерла. Ведь никого рядом не было.

Домовой?

Русский домовой?

«Стало быть, я русская? Как же не русская, если русский домовой признал?»

Радостно встрепенулась, ударила в ладоши, позвонила в колокольчик, созывая фрейлин. Света, улыбок, польского умного, блестящего общества!

О домовом же – никому!

В конце мая до Ярославля дошел слух: в Москве дважды за один день сотрясалась земля.

Соглядатаи Мнишка приметили: в ярославских церквах народу прибыло. Русская земля – земля прочная, попусту трястись не станет, а коли она, твердыня Господня, поколебалась, младенцу понятно – грядет Страшный суд.

Через малое время известие не менее невероятное пристав Иоаким шепнул:

– Царь Шуйский приказал: сандомирского воеводу, и дочь его, и сына, и брата, и сына брата, и всех родственников, всех высокородных, почтенных людей везти на границу, пусть идут по своим домам.

– Ай да земли трясение! – радовался старый Мнишек. – Вот чудо так чудо! А мы все на небо глядим, на луну!

Однако на дворе все тот же Ярославль, и на другой день, и на третий…

Вдруг в полдень литавры, трубы, народ побежал к Спасскому монастырю, с горы глядеть, кто приехал.

А приехали польские послы Гонсевский и Олесницкий, задержанные в Москве еще со времени убиения царя Дмитрия Иоанновича, ныне же отпущенные в Польшу. От короля Сигизмунда на смену старому посольству говорить о мире приехали посланники пан Витовский и князь Друцкой-Соколинский. Слух пристава Иоакима оказался чистой правдой.

Горе и радость обуяли польский дом. С Мнишком уезжало сто десять человек. Москали не были так широки, чтоб отпустить всех. Двести человек оставались в заложниках, а с ними надежда, что им тоже выйдет воля, не от Шуйского, так от царя Дмитрия. Царь Дмитрий побил воевод Шуйского под Волховом, взял обоз, пушки, знамена… Поставил телеги в шестнадцать рядов и как пошел, так недружное московское войско и рассыпалось, будто мешок гороха.

То говорилось всем, а избранным на ушко иное: не крепки москали совестью, изменой добыта победа. Перебежчик Ванька Лихарев показал дорогу, по которой увозили пушки… Но для русских хуже перебежчиков их собственные воеводы. В первый день москали устояли, побили Рудского, Велигловского, а на другой день царев брат Дмитрий Шуйский решил пушки спасать. Пушки увезли с поля, увезли и отвагу. Слава победы досталась Рожинскому. Да и впрямь молодец, коли нагнал страха на царедворцев Шуйского.

Послы не без восторга рассказывали и о царе Дмитрии. К их величеству после боя шляхта явилась деньги требовать. А их величество засмеялся и обе руки войску подал:

– Я не могу царствовать в России без вас, достойных быть подножием престола Царя Небесного. Если Бог посадит меня на престол Москвы, я никогда не разлучусь с вами, поляки. Вот мое крепкое царское слово перед Богом и перед вами: в одном городе будет у меня поляк, в другом – русский. Верните мне мой престол. Хочу, чтобы все золото и все серебро, какое есть в России, было ваше, я удовольствуюсь одною славой.

19

Тронулись. Плакали оставшиеся. Хмурились, не умея иначе скрыть радости, получившие свободу.

«Серое деревянное русское кружево русского города! Как же оно наскучило! Может, через годы и вспомнится, еще и милым покажется, но теперь огня бы на все это!» Марина Юрьевна покосилась на Барбару Казановскую, та ехала зажмурив глаза.

– Что с тобой? – спросила царица.

– Боюсь проснуться в постели на соломе.

– Тогда не открывай глаз. Русские могут передумать…

И сама закрыла глаза. Бог с ними, с Волгой, с Которослью, с пригожими стрельцами.

Перед глазами явился иной поезд.

В ее карете у ног сидел глазастый арапчонок, играл с обезьянкой. Она восседала на серебряном золоченом троне, а напротив нее – не пышнозадая громадная Казановская, но княгиня Сохачевская, у которой кровь, кажется, и в самом деле была голубая.

Карета тоже была не из скрипучего дерева, но золоченая, горящая, как солнце, обитая изнутри красным ярким бархатом, с парчовыми подушками в жемчужных узорах.

Впереди кареты триста гайдуков, играющих на флейтах. Перед гайдуками – тысяча первейших в государстве людей. Хоть зубы себе сотрите в бессильной ярости, но ведь шествовали! Прошлого не закопать, не утопить, не сжечь. Шествовали, гордясь, что удостоены чести. У отца был гусарский конвой, родственники ехали на конях в роскошной сбруе: удила золотые, стремена серебряные, седла на ковровых чепраках или на шкурах рысей и барсов.

Отец скакал у дверей кареты на аргамаке, в багряном парчовом кафтане на соболях, шпоры и стремена из литого золота, с бирюзовыми каменьями.

Лакеев на запятках кареты – шестеро, все в изумрудных бархатных кафтанах, в алых суконных плащах, за каретою двести алебардщиков-немцев в изумительно благородных вишнево-фиолетовых кафтанах…

– Мост! – сказала Казановская.

Колеса загремели по деревянному настилу. Доски были белые, свежие. Мост, видимо, навели совсем недавно, река бурлила.

– Последняя вода нашей ссылки под нами, – сказала Марина Юрьевна.

– Я только вчера узнала, – встрепенулась Барбара, – Ярославль, оказывается, отстроен полькой.

– Полькой?!

– Ну да! Город сгорел дотла девятого июля пятьсот тридцать шестого года. Отстроить его повелела государыня Елена Глинская.

Помолчали.

– Вернусь на престол, выстрою Ярославль из камня.

Жесткий кошачий взгляд уперся в Барбару, Барбара не посмела ни улыбнуться, ни дыхания перевести.